— Будем ценить то, что у нас было, — улыбнулась ей в ответ Рита. — Я тоже очень рада познакомиться с тобой. Знаешь… У меня ведь никогда не было подруг. В мастерской все женщины были старше меня, и скорее были для меня добрыми тётушками. Или не очень добрыми. — Она переглянулась с Брадором и хихикнула. — Удачи тебе, лёгких родов и здоровья ребёнку! От всего сердца.

— Спасибо, — прошептала Эмили, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слёзы.

— Ну вот, расстроили будущую маму! — нарочито сердито проворчала Юри. — Да, господа Охотники, нам и вправду пора. Вы, как я вижу, теперь прекрасно обойдётесь и без нас. Компания у вас тут подобралась отличная. Ну а если встретите Агнету — накостыляйте ей по шее. От моего имени.

— Да мы и от своего имени это с удовольствием сделаем, — улыбнулся Саймон. — Да, мы будем жить в этом новом мире и бесконечно благодарить вас и Амигдал за предоставленный второй шанс.

— Удачи вам, спокойных ночей и ясных рассветов! — сказала Эмили. — Пойдём, — повернулась она к Юри. — Не будем прощаться долго, а то… — Она шмыгнула носом.

— Да, идём. — Юри поднялась. — Господа, — она церемонно поклонилась троим старым Охотникам. — Мисс, — она улыбнулась Рите. — Всего вам наилучшего. Прощайте.

— Прощайте. — Уже не сдерживая слёзы, Эмили обнялась со всеми остающимися по очереди. — Я никогда вас не забуду. И ребёнку о вас расскажу. А это значит, что все вы будете жить вечно.

— Прощай, Эмили. Прощай, Юри.

Охотники встали и поклонились так, как было принято в старой мастерской.

— Ох, грустно… — вздохнула Эмили, идя следом за старшей напарницей по лестнице Зала исследований. — И страшно. А что если Амигдалы нас не выпустят?

— Мне тоже немного не по себе, — призналась Юри. — Но, думаю, всё будет хорошо. Тебе нужно только попросить их отправить нас домой. Думаю, они не откажут.

— Тогда это можно сделать прямо сейчас. — Эмили остановилась и вцепилась в руку Юри. — Ох, боюсь… А вдруг не получится? Ну да ладно, деваться-то некуда. — Она закрыла глаза и мысленно взмолилась:

«Пожалуйста, отпустите нас. Мы ещё не сделали всё, что должны были, в мире яви».

— О, смотри-ка, получилось, — довольно сказала Юри. — Открывай глаза, трусишка. Мы дома.

— Ой! — Эмили огляделась по сторонам. — Да ещё и сразу в Бюргенверте! Спасибо, спасибо! — Она, улыбаясь, подняла взгляд к небу, затянутому облаками. И ей почудилось, что в очертаниях одного из них она разглядела печальное женское лицо в обрамлении голубовато-белых извивающихся отростков — будто щупалец морского создания…

«Покойтесь с миром, Мать Кос и дитя. Надеюсь, Кори сделал всё как было нужно».

— Пойдём скорее. — Юри взяла Эмили за руку. — Кто его знает, сколько нас не было по времени мира яви! Мастер Виллем, наверное, уже начал беспокоиться. А может, даже проголодался. И согласится поесть. А что, почему бы и нет? Раз уж у нас невозможное стало случаться с такой завидной регулярностью…

Время во Сне текло странно — то тянулось, как долгая скучная зимняя дорога, то летело быстро, да ещё будто бы какими-то скачками, как панические мысли. Или же времени здесь не было вовсе, и ощущение его меняющейся скорости было вызвано скорее душевным состоянием Ферна?

…Обнаружив себя сидящим в кресле на колёсах, он даже не удивился. Он знал, что, освобождая Германа, тем самым предлагает на его место себя. Вот только кто примет его предложение, он не мог тогда даже предполагать.

«Безымянное Присутствие Луны, призванное Лоуренсом и его соратниками» — так вот какое ты на самом деле!

— Впрочем, почему это безымянное? Я буду звать тебя… Ну, скажем, Чарли. В честь моего старого друга. А почему бы и нет? Правда, я не знаю, какого ты пола… Но неважно. Если ты девочка — будешь Шарлоттой.

Лунный младенец (впрочем, узнав своего подопечного немного получше, Ферн перестал считать его младенцем — скорее, возраст его по аналогии с человеческим мог равняться восьми — десяти годам) никак не реагировал на своё новое имя. Ферн поначалу даже предполагал, что детёныш Великого не способен понимать человеческую речь, но постепенно убедился, что это не так: «Чарли» явно понимал, что опекун говорит ему, и демонстрировал некие реакции на его слова, только вот сам Ферн не мог понять, что же хочет сказать ему подопечный. Со временем он научился общаться с Чарли при помощи простых вопросов, на которые можно было ответить «Да» или «Нет», а подавать такие сигналы юный Великий научился довольно быстро.

Так о чём беседовали Ферн и неописуемое неземное существо, вольный или невольный виновник всех бед, творящихся в Ярнаме и в жизни самого бывшего Охотника?

О могуществе и его цене. О том, страшна или прекрасна истина. О жажде крови и жажде знаний. О слабости гнева и силе смирения. О щедрости нищих и алчности богачей. О неоднозначности всего, что существует в мире.

— Да, я понимаю — звериная сущность в человеке сильна, и жажда крови — очень сильное чувство. Но, знаешь, мне кажется, что такую же силу можно черпать и из других человеческих эмоций. Зачем тебе обязательно смерти и кровь? Питайся одержимостью музыкантов, художников, поэтов… Учёных, в конце концов, хотя это тоже, гхм, может быть опасно… Но всё равно — неужели вы, существа с разумом, стоящим на столь высокой ступени развития, не способны придумать способ растить детей, не проливая при этом реки человеческой крови, причём руками самих же людей? Некрасиво, друг мой, некрасиво…

Чарли слушал Ферна, лёжа перед ним на ковре из белых цветов, как огромный щенок; слабо шевелил щупальцами и иногда склонял голову набок, будто вслушиваясь внимательнее. Со временем Ферн научился улавливать исходящие от юного Великого волны настроения: любопытства, непонимания, несогласия… А иногда — смутного признания правоты человека.

Иногда бывший Охотник играл с Чарли на лужайке за кованым забором. Детёныш-Великий, как котёнок или щенок, прыгал по всей поляне за шляпой, которую ему бросал Ферн, или просто кувыркался среди цветов и выделывал различные кульбиты, а опекун подбадривал его взмахами рук. Тогда бывший Охотник впервые — нет, не услышал, конечно, а почувствовал всем телом, разумом, кровью в жилах и воздухом в лёгких, как смеются Великие… Это напоминало приятно отдающуюся во всём теле пульсацию, какую-то внутреннюю щекотку, будто Ферн хотел засмеяться сам, но никак не мог сосредоточиться на этом действии.

На что Ферн надеялся, ведя с юным Великим такие разговоры и пытаясь научить его просто радоваться жизни? Возможно, на то, что когда-нибудь, когда Чарли повзрослеет достаточно, чтобы покинуть заботливо сотканный для него старшими Великими кокон-Сон и выйти в мир яви, он вспомнит рассуждения наставника — и решит пойти каким-то другим путём?..

Пока же всё шло как всегда, с той лишь разницей, что хаос в Ярнаме теперь творился уже по другим, пока не понятным бывшему Охотнику причинам — Церкви Исцеления и кровослужений больше не было, но чудовищ на улицах почему-то не становилось меньше, и выглядели они, по рассказам нынешних Охотников, приходивших в мастерскую, совсем не так, как во времена Охоты Ферна, и становились всё опаснее.

Да, Охота продолжалась, и в мастерской постоянно появлялись новые Охотники. Ферн, который занял место и кресло Германа, и даже представлялся вновь прибывшим как Герман, давал новичкам советы и наставления, помогал с освоением нового оружия и инструментов Охоты. Роль наставника неожиданно пришлась ему по душе: ему нравилось беседовать с новобранцами, расспрашивать их о том, какими судьбами они попали в Ярнам и в мастерскую, рассказывать истории о старых Охотниках и былых Охотах…

Иногда в мастерской подолгу никто не появлялся, но и одиночество не тяготило Ферна: в наследство от Германа ему досталась библиотека — большая, но, к сожалению, не бесконечная; в конце концов Ферн перечитал все книги и от скуки принялся писать свою собственную. Он решил изложить на бумаге историю своей семьи, изменив имена и придав повествованию немного художественности. Иногда за работой над рукописью его заставали Охотники и интересовались, что же пишет их наставник; он отвечал, что задумал написать роман об истории семьи одного своего друга, Охотники уважительно качали головами и выражали робкую надежду когда-нибудь прочитать эту книгу. Ферн отшучивался, говоря, что пером владеет несравнимо хуже, чем пилой-топором.