«Кошмар бурлит и кружится без остановки!» — кричал, заливаясь смехом, один из добровольных пленников сна, Миколаш. Тогда Ферн не обратил внимания на его слова. А вот сейчас он вспомнил их, и смысл этой фразы открылся ему с безжалостной ясностью.

Кошмар нестабилен, он постоянно меняется, он — как река, в которую нельзя войти дважды. Полотно мира снов — не гладкий холст, а множество перевитых, перепутанных и как попало сшитых лоскутков. И если ты вошёл в один слой Кошмара, даже если кто-то ещё проник в него же прямо следом за тобой, — он попадёт уже совсем в другой Кошмар.

Окончательно убедиться в этом можно было только побывав здесь, но сейчас Ферн понимал: он всегда знал это. Знал с того самого момента, как осознал себя во сне, хозяйкой которого была Кукла, а добровольным пленником — Герман. И именно с тех пор для него не существовало мира яви: он будто бы постоянно жил внутри сновидений, засыпая то по одну, то по другую сторону барьера между реальностью и миром снов. И то, что Эмили слышала, как он разговаривал с Германом, тоже подтверждало догадку Охотника: просыпаясь в саду рядом с Куклой, он часто слышал от неё вопросы: «Как спалось, добрый Охотник? Те сны о девушке больше не беспокоят тебя?»

А Герман всё это прекрасно знает и понимает. В реальном мире он давно умер, и его сознание живо только в мире снов, а это значит, что он так же, как и Миколаш, вполне способен отличить сон от яви. И зачем ему понадобилось морочить голову Охотнику, утверждая, что он сам, мастерская и Кукла реальны, а всё остальное, о чём рассказывает Ферн — всё, что связано с его женитьбой и Эмили, — это сон, да ещё и вредный и опасный сон, грозящий разорвать связь Охотника с реальностью?..

Ферн потряс головой. В это мгновение он отчётливо понял: он больше не может доверять Герману. Ни в чём. И его просьбе развеять Кошмар — в том числе.

Но сейчас Ферн в ином Кошмаре. Возможно, в своём собственном. Поэтому ничего не остаётся, кроме как поднять себя на ноги и отправиться завершать начатое дело. В память о Саймоне, который, как Ферн надеялся, всё же увидел рассвет. В память о леди Марии, Людвиге, Брадоре, Ямамуре…

Кошмар должен быть повержен.

Ферн решительно поднялся на ноги, проверил снаряжение и шагнул из низких дверей хижины под вечный дождь Рыбацкой деревни.

…Она была здесь. Неописуемо уродливое и невыразимо прекрасное, болезненно гармоничное существо из морских глубин. Мать Кос, Великая с нежным и грустным человеческим лицом. Она лежала на песке, вытянув руки вперёд, к воде, словно звала живущих в пучинах сородичей на помощь.

«Спасите моего ребёнка!»

Но никто не пришёл…

И он был здесь. Тощий и сморщенный младенец-старик, родившийся сразу в Кошмар, не увидевший свою мать живой, одинокий и страдающий. Он хныкал и стонал, озираясь по сторонам, обхватив себя тонкими руками, будто пытаясь согреться. Но кровь его была холодной, и согреть сам себя он не мог…

И снова это было сражение отчасти с собственной совестью: Ферну было искренне жаль беднягу, жаль причинять ему боль — тот и так настрадался за одинокую вечность на этом берегу; хотелось поскорее завершить дело, подарить несчастному покой, но сирота сопротивлялся отчаянно, носился по всему берегу, отмахиваясь от Охотника чем-то вроде окаменевшей плаценты, извлечённой из тела матери. И не раз и не два приходилось возвращаться от лампы, и снова так же, как в бою с Людвигом, Ферн замечал в движениях противника всё больше признаков усталости.

Но рано или поздно всё должно было закончиться…

Мёртвое тело младенца Кос исчезло, будто его смыл с песка в море непрекращающийся дождь, а волны подхватили и, баюкая, унесли туда, где его ждал покой.

Ферн сидел на мокром песке и смотрел на Мать Моря. Великие, оказывается, так же бессильны, когда смерть разлучает их с детьми…

Над телом Кос вдруг поднялся столбик чёрного дыма. Он дрожал и изгибался, напомнив Ферну о том, как Сирота, пока ещё не видел Охотника, растерянно озирался по сторонам, будто ища кого-то взглядом.

«Это — душа Сироты?..»

Ферн поднялся на ноги и, пошатываясь, подошёл ближе к телу Великой. Столбик дыма качнулся в его сторону.

«Заверши начатое».

Один взмах меча — и дымок оторвался от бледного тела Кос и растаял в сыром солёном воздухе. Разом стало светлее, будто Ферн до этого смотрел на мир через эту чёрную дымку.

«О, милое дитя Кос, оно возвращено морю. Бездонно проклятье, бездонны моря. Они примут всё, ни на что несмотря», — зазвучал в голове чей-то усталый умиротворённый голос. Кто это? Тот волхв, что призывал проклятия на головы всех Охотников, извергов и убийц?..

«Надеюсь, я сделал всё правильно».

Ферн опустился на одно колено перед телом Матери Кос и склонился, будто в молитве. А поднявшись, глянул на небо — и увидел только невнятную размытую дождём голубизну, без жуткого порченого светила и без тяжёлых туч, мрачных и беспросветных, как судьба Охотников.

«Кошмар повержен».

Пора было возвращаться к Герману. И задать ему вопросы, которых у Ферна накопилось уже очень много.

— О, добрый Охотник… Я слышу, как спит Герман. В любую другую ночь он не находил бы себе места. Но сегодня он кажется таким умиротворённым. Возможно, что-то облегчило его страдания… Не буди его, если можно, прошу. Пусть отдохнёт. Он заслужил это.

Кукла умоляюще смотрела на Ферна, держа его за руку и нежно перебирая пальцы. Охотник едва сдерживался, чтобы не вырвать руку и не отойти на шаг.

— Хорошо, — сказал он наконец, избегая смотреть Кукле в лицо. — Я зайду позже. У меня есть ещё одно незавершённое дело.

Ещё одно дитя Великого обрело покой. Осталось последнее. Во всяком случае, о других Ферну известно не было.

И снова навстречу скользят безмолвные Тени, стражи птумерианской королевы. Что они делают здесь, в Кошмаре, выстроенном Амигдалами из обрывков сознания великого безумного учёного Миколаша? Чей покой они стерегут, так яростно атакуя пришельца?

Ответ нашёлся почти сразу. Призрак королевы, стиснув руки перед собой, поверх залитого кровью белого подвенечного платья, плакал перед башней с лифтовой шахтой, ведущей куда-то вверх.

В лунарий.

Ну конечно. Там отец может видеться с ребёнком. Небо и Космос едины.

Плач младенца звучал не так, будто дитя страдало от боли, голода или холода. Это был просто жалобный призыв: «Мама, где ты? Почему ты покинула меня?»

Но Великие не могли оставить ребёнка без присмотра. Они всегда заботятся о детях, которых находят взамен своих, потерянных.

Лишь только Ферн приблизился к коляске, стоящей посреди лунария, как с неба спустилось сотканное из тьмы существо и, угрожающе звеня десятками изогнутых клинков, двинулось на чужака. Охотник отступил к стене, ошеломлённо разглядывая кошмарную кормилицу, которую Идон приставил к своему ребёнку — Мерго. То ли сабли, то ли когти, по форме до странности напоминающие оружие Германа — Клинок погребения; чёрное одеяние покрыто перьями, как у Эйлин; под капюшоном — тьма, как у Теней Ярнам.

Настоящая Великая? Или всего лишь иллюзия, порождение Кошмара, зародившегося в воспалённом мозге Миколаша?

«Ночные ритуалы алчут дитя Крови. Найди ребёнка и прерви его истошные вопли», — вспомнилась найденная в Яаар’гуле оставленная неизвестно кем записка. Какие ритуалы Миколаш собирался проводить с ребёнком королевы Ярнам и Великого Идона? Или же гений-безумец, как и сам Ферн, как и многие, многие другие, оказался всего лишь марионеткой, и Великие его руками создавали такую реальность, в которой могло бы выжить хотя бы одно их истинное дитя?

Кормилица защищала ребёнка как настоящая мать, самоотверженно и бесстрашно. Ферн сражался немного рассеянно, пребывая в изрядном замешательстве — он понимал, что рано или поздно одолеет это странное существо; но что делать дальше? Убить младенца, лежащего в колыбели?! Нет, на такое он точно не способен, пусть хоть все люди и все Великие разом начнут убеждать его в том, что так нужно для блага самого ребёнка. Просто рука не поднимется, и ничего с этим не поделать. Он невольно вспоминал Элис и своего отца… Содрогался от ужаса и отвращения и пропускал удары свистящих клинков Кормилицы. И умирал, и приходил в себя у лампы, и снова бежал к лифту, возносящему его в лунарий, мимо плачущей королевы Ярнам, которая с мольбой протягивала руки ему вслед…