А потом — как и должно было случиться — чувство это переродилось в безусловную преданность, в уважение и восхищение, в желание следовать тем же путём, быть достойной называться последователем.

Церковь Исцеления…

Верили ли прихожане в милосердных Великих?

Или они просто верили Лоуренсу?..

Мария сполна поплатилась за эту веру. Рухнувшими идеалами, рассыпавшимися в прах надеждами. Жутким ощущением бессилия. Убийственным осознанием собственной причастности к отвратительным деяниям, которым нет оправдания. И самым невыносимым оказалось то, что Мария умом понимала, кто истинный виновник тех ужасных вещей, что все они творили, но сердцем всё равно оставалась на его стороне…

Именно это и привело её в Кошмар. Бесконечная борьба с собой, борьба разума и чувств. Она продолжала верить. И её Кошмаром стала защита тайн Церкви и старого Бюргенверта — колыбели, в которой Церковь была взращена, напоена кровью и выпущена на улицы Ярнама. Мария отчаянно, всем сердцем желала уничтожить само средоточие этих тайн — но не могла покинуть пост. Она оберегала тайны Церкви и Лоуренса, и при этом сердце её разрывалось от сострадания Герману, который — она точно это знала — где-то в других слоях мира снов тоже видел этот Кошмар. В его Кошмаре Мария умерла — но это случилось наяву, и именно это сделало его явь Кошмаром.

— Не… Трогай… Мёртвые тела… Кошмар не прощает любопытства…

— Леди Мария… — Ферн всё же осмелился коснуться руки умирающей Охотницы — и, более не колеблясь, взял её ледяную кисть и сжал в ладонях. — Я… Не знаю, что сказать. Мне так жаль… Я сожалею, что мне пришлось… Причинить вам боль. Но так будет лучше. Вы теперь свободны, а я смогу пройти дальше. Я найду его источник и разрушу Кошмар.

— Ты… наивный и глупый мальчик. — Мария улыбнулась, хотя улыбка больше походила на гримасу боли. — Прямо как… Людвиг, когда он только… Где он сейчас? Ты видел его?

— Мастер Людвиг, да… он был здесь. — Ферн сильнее сжал руку Охотницы. — Он тоже свободен от Кошмара.

— Да? Значит, он был где-то рядом… И снова не смог… подойти ближе. Что ж, я… благодарна тебе. Я умираю, это… Так странно. Мне совсем не страшно, не горько… не жаль. Я будто бы… — Мария говорила всё медленнее, всё тише, и наконец глаза её остановились, глядя сквозь Ферна на что-то, к чему устремилась её душа, отныне свободная.

— Вы просыпаетесь… — шепнул Ферн, осторожно опуская отяжелевшую руку Охотницы и укладывая ей на грудь. — Да воссияет над вами рассвет. — Он осторожно прикрыл глаза умершей и на несколько мгновений застыл, вглядываясь в заострившиеся черты бледного лица. Сердце вдруг стиснула жуткая тоска — Охотник отчётливо понял: только что его мир, пусть даже это и мир Кошмара, пошатнула огромная потеря. Он не мог отделаться от ощущения, что случившееся каким-то образом касается его в большей степени, чем он мог даже предположить.

«А что если…»

«А что если это моя Эмили? Кошмар затуманил мой разум, я принял её за леди Марию и убил собственными руками? Не зря ведь Мария показалась мне похожей на девушку из моего сна… Я уверен — во сне я мог видеть только Эмили, и никого другого!»

В ушах зашумело, перед глазами всё поплыло. Заваливаясь на бок, Ферн едва успел привычным движением выхватить из подсумка шприц с кровью.

Дождь…

Здесь вечный дождь оплакивает умерших. Небо плачет, а море шепчет слова утешения и ловит падающие слёзы.

Те, кто умер здесь, — обрели ли они покой? Их ли тени скитаются по улицам, прячутся в полусгнивших постройках, молятся покинувшей их Матери Кос в пещере, ведущей на побережье? Или это лишь тени совести и страха их убийц?..

«Если бы не страх, смерть никто бы не оплакивал».

Рыбацкая деревня. Обитель горя, обитель страха.

Средоточие Кошмара находится именно здесь. И путь Охотника закончится здесь.

Это место могло свести с ума кого угодно: через какое-то время начинало казаться, что в твоей жизни никогда и не было ничего иного, кроме этого низкого неба, затянутого серыми тучами, непрерывного монотонного шороха дождя и поскрипывания сгнивших досок, запахов сырости, гнилого дерева и рыбы. И с неба на тебя всегда смотрело словно бы подёрнутое серой плесенью бледно-жёлтое светило, не похожее ни на солнце, ни на луну.

Видя человека, одетого как Охотник и вооружённого как Охотник, местные обитатели не раздумывая бросались в бой. Они даже в посмертии пытались защитить свои дома, свой маленький мир, который столько веков берегла Великая Мать Кос, Мать Моря. Ферн убивал их, но меч его направляли не ненависть и отвращение, а сострадание и желание хотя бы отчасти восстановить справедливость: он не хотел причинять им боль, он уже не видел в них чудовищ — лишь иных людей; но всё же надеялся, что сможет подарить покой их неприкаянным душам.

…Здесь пахло солью, рыбой и гниющими водорослями. Кровью — не пахло.

Ферн медленно шёл по главной улице деревушки, заваленной трупами рыболюдей и их питомцев — рыбоголовых псов, отважно бросавшихся на защиту хозяев. С клинка Охотника капала бледная кровь. Кровь Сородичей космического Рода. Мать Кос вскормила жителей деревни своей кровью, признала своими детьми, и они породнились с Космосом. А Великие, в отличие от людей, не убивают, а защищают тех, кто им родня по крови…

То и дело, взвихряя застилающую сознание пелену ужаса и безысходности, порывами стылого ветра налетали чужие эмоции: злоба и едва ли не ненависть, азарт, пьянящее чувство эйфории от вида разбрызгивающейся крови…

Ферн остановился, покачнулся и рухнул на колени. С неожиданным для себя отвращением отбросив меч, он схватился за голову и застонал.

— Это неправда… Неправда!

— Богохульные убийцы… Изверги, одуревшие от крови… — вторил ему шёпот волхва, последнего из сохранивших разум обитателей деревушки. Этот тихий хриплый голос будто въелся в сознание, как пронизывающая сырость и запах моря впитались в одежду и, казалось, даже в кожу и кости.

— Милосердия для бедного, сморщенного дитя… — молил волхв, протягивая к Охотнику тощие руки с искривлёнными пальцами, будто поросшими кристаллами соли. — Искупление для грешников… Гневом Матери Кос…

— Что я должен сделать? — в ужасе спрашивал Ферн, но волхв, более не обращая на него внимания, ковылял дальше вдоль кромки воды, что-то бормоча, вздыхая и всхлипывая.

— Дитя Кос… Все вы здесь были её детьми… — глухо бормотал Ферн, изо всех сил стискивая голову — ему казалось, что стенания и шёпоты убитых жителей деревни, как извивающиеся паразиты, вползают в его мозг через уши, глаза, ноздри… — Милосердия для несчастного дитя… Вернуть его морю, вернуть его матери… Ярнам… Они и с тобой это сделали… Идон, почему?.. Как ты мог допустить?

Пошатываясь, Охотник поднялся на ноги, подобрал меч и двинулся дальше.

«Не у каждого свой Кошмар. Этот — общий для всех Охотников. Жажда крови, жажда знаний. Так ли велика разница?..»

В покосившейся хижине у маяка Ферн нашёл старую потускневшую от сырости лампу и так обрадовался ей, как привету от Куклы, что не сразу заметил груду тряпья у стены.

Очень знакомого тряпья…

В луже крови. Красной человеческой крови.

— Саймон?! — Охотник бросился к этой груде и упал на колени. Прогнившие доски жалобно скрипнули. Лежащий на полу человек слабо пошевелился.

— А, это ты… — едва слышно проговорил он. — Ох, боюсь… Я всё испортил…

Ферн осторожно перевернул Саймона на спину — и оцепенел. Грудь и живот бывшего наблюдателя Церкви будто бы рвали когтями несколько ликантропов разом — сплошь кровавая мешанина из плоти и обрывков ткани.

— Кто тебя так?.. — выдохнул Ферн, борясь с дурнотой. Он многое повидал за семь лет Охоты, но раньше всегда под рукой была исцеляющая Кровь, которая могла заживить и не такие раны. Но не здесь, не в Кошмаре…