Сулла сходил, посмотрел на больную, узнал, когда она родилась, в какой час, засел в своей библиотеке, открыл звёздные карты и трудился почти месяц, считывая судьбу девушки, и нашёл провал, куда она угодила. Но дальше её жизненный путь читался легко и ясно, а провал должен был вот-вот закончиться. Это было редкое явление, человеческая судьба попадала в некий мешок и не могла оттуда выкарабкаться. Этот период мог сопровождаться болезнями, отчаянной тоской, человек отказывался жить, готов был свести счёты с жизнью, сам в глубине души не понимая, что с ним происходит. Оракул возвестил, что тёмный провал её судьбы заканчивается, надо улыбнуться, встать и, забыв всё, что было, начать жить снова, не оглядываясь назад. Девушка поверила звездочёту, болезнь сама собой исчезла, и жизнь её наладилась.

Радости родителей не было конца. Они щедро его одарили, и в тот же час по всем Фивам, по всему Нилу разнеслась весть о чудодейственном оракуле. Толпы богатых и бедных кинулись к нему, желая узнать о своих тревогах и несчастиях и суля большие богатства, приезжали с богатыми дарами принцы и цари из соседних стран. Сулла же принимал не более трёх человек в день, не разбирая, кто бедный, кто богатый. Он и раньше не нуждался ни в чём, а страсть к накоплению даров была ему чужда. Десятки людей каждое утро тянулись к его дому. Однако никто не кричал с улицы: «Дорогу гонцу фараона!», точно до Ахет-Атона не дошла ещё слава оракула из Фив.

Постепенно забылась и эта обида. Восхваления простых и знатных сограждан растопили её. Да и само дело, распутывание нитей чужих судеб увлекло Суллу. Он читал старые манускрипты египетских звездочётов, богов, противостоял сложнейшим загадкам и, если удавалось их разгадать, сердце прорицателя наполнялось великой радостью, а уличная слава тешила его самолюбие. Родные им гордились, многие семьи мечтали с ним породниться, а лучшие красавицы Фив грезили попасть в его объятия. Сулла помнил о Тиу, своём сыне, и всем отказывал.

Они увиделись в Карнакском храме Амона-Ра, куда Неферт вернулся настоятелем. В качестве подношения слуга оракула пригнал трёх барашков и большую бадью живой рыбы. Жрец поблагодарил звездочёта за щедрый дар, пригласил его отобедать с ним. Настоятель и раньше хорошо знал оракула и его родителей, владевших половиной всего рыбного промысла в Фивах, продававших живую, вяленую, солёную и сушёную рыбу, имевших более трёхсот лодок и судов по побережью Нила. Он ведал и о том, что Сулла поругался с фараоном и был изгнан из Ахет-Атона, что у царицы Тиу от него родился сын, а Нефертити рожала одну дочь за другой, и вопрос о наследнике оставался открытым. Многие богатые купцы были недовольны не столько забвением прежних богов и восхвалением одного, Атона, сколько переносом столицы, из-за чего уменьшилась их торговля. Они не захотели бросать свои благоустроенные дома и сады и готовы были всеми силами и средствами способствовать тому, чтобы вернуть всё на свои места. Храм Амона во главе с его настоятелем и стал центром приверженцев старых богов и старой столицы.

При этом Неферт не хулил Эхнатона и уж тем более Атона-Ра, он жил тихо, действовал ещё тише, понимая, что плетью обуха не перешибёшь, правителя не переделаешь, а вот придёт другой — и всё может перемениться, вернуться на круги своя. Принципы власти менять нельзя, рухнет всё. И сейчас страшного ничего нет. А что же страшного в том, что фараон построил ещё один город или чествует только одного бога? Он же не запретил почитание остальных, не разрушил, не закрыл храмы Амона, Осириса и Исиды и других богов.

Бывший Верховный жрец намеренно восхвалял Эхнатона, зная обиду Суллы, и ждал с его стороны обвинений властителя в вероломстве и несправедливости. Но этого не последовало. Звездочёт молчал, точно соглашаясь со всем сказанным.

— Я тоже считаю, что ничего страшного не случилось, хоть в Фивах многие этих перемен не принимают! — прервав молчание, промолвил Сулла. — Я даже согласен с фараоном в главном: нам нужен один бог, который бы объединял в себе всех остальных. Атон или Амон, какая разница! Нет, пусть существуют остальные божества, но почитать все подданные должны одного. Так понятнее простолюдинам, и с этим трудно спорить. Один бог, один фараон. Всё большое в малом, а великое — в простом! Разве не так?

Неферт, лакомившийся печёной рыбой, отложил свой кусок, вытер рот лепёшкой. У него самого давно зрела эта мысль. Он, бывший Верховным жрецом, хорошо понимал, что ряд храмов существует не столько во имя державы, сколько ради настоятелей, которые обогащались за счёт жертвоприношений, возводили свои особняки, сады, бассейны, пригревали своих родственников. Он сам этим пользовался. И каждый раз хотел пресечь эту жилу, начать бескорыстно служить фараону, но тут же находился повод: то рождался внучатый племянник, то правнучка, и их родственники требовали новорождённым «на зубок», и Верховный жрец вынужден был радеть своякам. А потому и свою отставку он принял спокойно.

— У вас, я вижу, другая точка зрения? — спросил Сулла.

— Но один мог быть и Амон-Ра, — осторожно проговорил Неферт. — И что значит один? Небо не равно земле, ветер не означает дождь. Один не в силах управлять всем на свете. У фараона десятки советников. Отними их у него, и держава рухнет.

— А может ли советник управлять фараоном? — мгновенно зацепился оракул, и Неферт с недоумением взглянул на него. — Эхнатон теперь слушается только Азылыка. Хотя отчасти я благодарен дерзкому касситу! Я вернулся сюда и нашёл себя, своё призвание!

— Это тот кассит, который разгадал семь лет изобилия, а потом семь лет засухи? — переспросил жрец.

— Да, вроде тот самый, — поморщившись, сказал Сулла. — Хотя растолковал сон фараону, насколько я помню, первый царедворец!

— Не без подсказки дядюшки, — уточнил Неферт. — Вот и получается, что дерзкий кассит спас державу. Если бы вы тогда её спасли, к вам бы точно так же ныне прислушивались.

Оракул, ожидавший, что опальный жрец примет его, как родного сына — приглашение на обед всё же что-то значило, — вдруг потускнел, не прикоснулся ни к сыру, ни к лепёшке, не стал есть и печёную рыбу, поглядывая в сторону двери. Неферт хорошо знал самолюбивый нрав молодого звездочёта и укалывал намеренно, пытаясь понять одно: не подослал ли его тот же кассит как лазутчика? И без того ходило немало разговоров о его, Неферта, особой и тайной миссии объединителя всех сторонников старых богов и старой столицы. От некоторых крупных купцов бывший Верховный жрец даже брал некоторое количество серебра на поиски средств воздействия на Эхнатона, но ничего предпринимать не собирался. Однако вскоре серебро потекло рекой, всем хотелось быстрого возврата прежней жизни, а торговцы народ расчётливый, рано или поздно они спросят, на что тратится их серебро. Вот Неферт и решил сблизиться с Суллой, который к тому же приобрёл столь невероятную известность среди жителей Фив.

— Да ты посиди, не сверли дверь взглядом, мы ведь ещё и говорить не начали. Лучше скажи-ка, что там судачат звёзды о судьбе молодого фараона? Ведь ему до тридцати немного осталось, — Неферт шумно вздохнул.

— Немного.

Настоятель молчал, ожидая, что скажет оракул.

— И до тридцати линия судьбы правителя прослеживается очень хорошо, звёзды к нему благосклонны, все его начинания удачны, ему везёт и в личной жизни. Но после тридцати линия судьбы резко пресекается, и продолжения её я так и не нашёл.

Неферт с улыбкой взглянул на оракула.

— Я перекопал десятки книг и звёздных таблиц, пытаясь отыскать разгадку, но всё впустую. Хотя внешне властитель здоров, и ничто пока не предсказывает его гибель от болезни или подосланного убийцы. Мне неведомо, почему обрывается линия судьбы. Обрывается, и всё. Кстати, и на ладони фараона точно такой же резкий обрыв. Это самая большая загадка для меня!

— Он родился болезненным, я помню, — жрец задумался. — Тиу сама прибегала ко мне, просила молить Амона, боялась, что наследник не выживет. У него были какие-то сердечные спазмы. Внешне это никак не проявляется. И Сирак мне о том же говорил. А потом где-то между третьим и четвёртым годом после рождения всё повторилось. Меня пригласил Аменхетеп Третий, наследнику было очень плохо, он не дышал, а как-то судорожно заглатывал воздух, губы полнились слюной, дрожали, ему что-то мешало вдохнуть полной грудью, и смотреть на него без страха было нельзя. Сирак тоже ничего не мог сделать, и мы стояли вокруг этого несчастного ребёнка преисполненные ужаса и считали мгновения до кончины царевича. Но он не умер, а потом всё само как-то выправилось. Но он ведь до сих пор худой?