Полные розовые губы его чуть подрагивали, а глаза светились таким ярким огнём, что он ослепил её.

— Ты согласна?

— Да, я люблю вас!

Он осторожно взял принцессу за руку, но через мгновение та высвободила её, ускользнула, ещё боясь его плена, что-то настораживало, пугало Нефертити. Она была не готова к столь скорой близости, а в его взгляде уже горел этот неистовый огонь желания обладать ею. Царевич ожёг её тёплую ладонь холодом своих пальцев, и принцесса тотчас отдёрнула руку, озноб пробежал по коже, она испугалась, застыла, не зная, как себя вести. Душа забилась в коленки, и они подрагивали.

Наследник снова взял свою юную, божественную тётушку за руку, но она снова мягко её высвободила, глубоко дыша и стараясь не смотреть на него. Лицо горело, будто принцесса пролежала весь день на солнце. Тогда он грубо схватил её за руку, крепко сжал, и ей пришлось с силой её выдернуть и бесстрашно взглянуть на властителя. Тот не выдержал этого смелого взгляда и опустил голову.

«Зачем он так делает, ведь мы даже не жених и невеста?! — повторяла она про себя, не смея вслух высказать эти мысли. — Если я разрешу взять себя за руку, то он осмелится и поцеловать меня. И тогда я буду принадлежать ему, как наложница. Разве он этого не понимает? Или ему хочется только обладать мной, как всем мужчинам?»

Она вернулась домой, закрылась в своих покоях и заплакала. Напрасно Задима, её смуглокожая и растолстевшая от безделья служанка из Ливии, умоляла впустить её, а потом лекарь Мату просил её выйти к ним, она им не отвечала, ибо никого не хотела видеть. Судорожные рыдания сами вырывались из горла, длинная тонкая шея вздрагивала, вытягивалась, и слёзы градом текли из глаз.

Никто из прислуги не мог понять, что случилось. До этой минуты все только и шептались по углам, считая дни до окончания траурного срока бывшего фараона и гадая, в какой день после этого назначат свадьбу и когда они наконец переедут во дворец. И вдруг вчера их ласточка прибежала в смятении, слёзы лились градом, никому никаких объяснений, запёрлась у себя, и понимай как хочешь. Хорошо хоть следом примчалась царица, всех обласкала, успокоила; а кроме того, пошла последняя неделя траура, лишь бы её как-нибудь пережить. И вдруг на тебе, снова громкие рыдания, означавшие только одно: всё разладилось, и никакой свадьбы не будет. В доме митаннийской принцессы быстро воцарились тишина и уныние.

До сих пор они кормились за счёт дворца. Слуги принцессы с её поваром каждый день ходили в дворцовые кладовые и приносили полные корзины снеди, всем ровно на день. И так повторялось из утра в утро. Все с восхода солнца с затаённым волнением ожидали возвращения своего повара. Мало ли что может случиться: фараон встанет не с той ноги или первый царедворец рассердится, откажет в дичи или фруктах, урежет выдачу на одну корзину — страхов всегда хватало. Зато, когда повар возвращался и объявлял, что приготовит на обед и на ужин, все разом веселели, дружно брались за работу, начинали петь песни, и Нефертити лишь раскрывала рот от удивления: что сегодня за праздник в доме? Она никогда даже не задумывалась о том, приготовят обед или нет. И уж тем более, что сварят или изжарят. Ей достаточно было проглотить кусочек лепёшки, чтобы насытиться. А вот толстушке Задиме и двух полных мисок не хватало, дабы утолить голод. Она и ночью не ленилась вставать и подчищать все сковороды, да так, что на утро они блестели. И громкие рыдания принцессы означали теперь страшную перемену их жизни: многим придётся покинуть этот уютный дом, а оставшимся разделить муки и скитания последней дочери митаннийского царя Сутарны. Кто знает, как теперь сложится судьба бедняжки.

Первые полчаса, потом час все напряжённо ждали, что опять примчится Тиу или прибегут слуги с паланкином, милые бранятся, только тешатся, но никто не появился, и это был ужасный знак. Повар Кифар, грек по происхождению и душа всего дома принцессы, обладал и задатками волхва, а потому все новости наперёд выспрашивали у него. Узнав, что от фараона никто не заявился, а госпожа до сих пор всхлипывает, повар заявил:

— Это плохо. На ссору не похоже. Разрыв!

Задима даже руками замахала: только не это. Но Кифар лишь тяжело вздохнул и больше ничего не сказал. Служанка прослезилась, и он дал ей на три бараньих рёбрышка больше, иначе её ничем не успокоишь.

Прошло больше часа. Нефертити успокоилась, прилегла на кровать, раздумывая о происшедшем. Она отпросилась сбегать домой, переодеться к обеду — фараон хотел собрать всех первых сановников и торжественно объявить на нём о своём решении, дать всем задания по подготовке свадьбы — но, оставшись одна и вспомнив, как правитель грубо схватил её за руку, принцесса не выдержала и разрыдалась. Однако вовсе не обида явилась причиной новых слёз. Она понимала нетерпение властителя, её саму прожигала любовная страсть, но словно высшая воля руководила ею, сдерживая желания плоти. А тут накопилось всё сразу: и тоска по родителям, которые могли бы порадоваться за неё, и страх перед новой жизнью, которой она не знала — ни правил, ни этикета, ни меры — и нечаянная радость, ибо наследник ей нравился, ей льстила его безумная влюблённость, взгляд его больших распахнутых глаз, шорох мягких удивлённых ресниц и прикосновение холодных, как лёд, пальцев. Ей нравилось, что он был красив, пусть не так, как Илия, не столь знойной, обжигающей красотой, но резец скульптора и тут немало потрудился, чтобы вырезать изящные завитки ноздрей, причудливую линию рта и большие раковины век. А сколько буйной зелени было запрятано в глазах, когда они смотрели на неё! Нет, он был красив и статен, как сам Осирис, спору нет, и она, конечно же, боялась, что в один прекрасный день он не появится у бассейна, Нефертити не увидит его, а сестра с грустью объявит, что её сын всё же решил взять в жёны эту малолетнюю касситскую царевну, которую все ему сватали. И что бы тогда было? Она бы просто этого не пережила. Оттого сейчас и плакала.

На мгновение успокоившись, она снова встревожилась. Ей показалось, что прошло больше часа, а из дворца за ней никто не бежал, не торопил к обеду, который без неё не должен был начаться. Она поднялась с ложа, присела перед зеркалом: удлинённые уголки глаз чуть покраснели от слёз. Она растёрла румяна на щеках, пригасив их яркость и оставив слабый оттенок, который лишь подчёркивал смуглость нежной кожи. Принцесса чуть подсурьмила брови — ленивая Задима всегда перебарщивала, и Нефертити любила накладывать мази и краски на лицо сама, — усилила цвет губ гранатовой пыльцой. Потом надела прозрачную золотистую тунику, подаренную ещё сестрой, два широких серебряных браслета на тонкие руки, высокую шапку, ещё больше удлиняющую лицо и, взглянув на себя в зеркало, осталась довольна своим внешним видом.

В дверь постучали, принцесса вздрогнула, но тут же, вздохнув, улыбнулась: наконец-то за ней слуги с паланкином примчались из дворца, и разрешила войти. Но вошёл лекарь Мату. Увидев принцессу в ярком парадном одеянии, он остолбенел.

— Я слышал, как ты плакала, а потом никому не открывала...

В дверь заглянула Задима и, обнаружив хозяйку нарумяненную да наряженную, округлила глаза.

— Что тебе, Задима? — строго спросила принцесса.

— Обед готов, ваша милость.

— Я буду обедать во дворце.

Служанка поклонилась и прикрыла дверь.

— Я услышал, как ты плакала, и обеспокоился, подумал, что-то случилось... — лекарь не договорил.

— Его величество сделали мне предложение, они не хотят даже дожидаться конца траурного срока, намереваются сегодня за обедом объявить обо всём и завтра или послезавтра свершить брачный обряд. Такое вот нетерпение, — принцесса улыбнулась.

— Я поздравляю тебя, вас, ваше высочество, с таким событием, — Мату обрадовался, но тут же пригасил радостный пыл, посерьёзнел. — Аменхетеп вам вроде бы нравился...

— Да, он мне нравится, и я ответила согласием на его предложение, хотя мне почему-то стало грустно. Я сама не знаю, отчего разревелась. Разве так бывает?