Он кивнул, поглядывая по сторонам и страшась, что такой важный разговор происходит радом с тронным залом, где их могут подслушать, и вряд ли Эхнатону понравятся слова царицы. Но Нефертити не обращала на это никакого внимания и не собиралась никуда уходить.

— Это ужасно, когда не с кем поделиться, — с грустью повторила она. — В целой державе не с кем поделиться мудрыми истинами.

— Да, так бывает.

— А что ты мне хотел рассказать про девочек? — спросила она.

У Шуада от удивления открылся рот.

— Так ты говорил, девочки составляют целые фразы? — заулыбалась Нефертити, словно они только что встретились.

Жрец кивнул.

Через полчаса царица сидела рядом с Анхсенпой, гладила её по руке, волосам, худеньким плечам, ощущая нежную шелковистую кожу и ведя с дочерью тихую беседу:

— Это очень хороший брак. Папа ещё молод, силён, ты станешь царицей и родишь ему наследника...

— Да, он мне так и говорил.

— А вы уже разговаривали?

— Конечно.

— И ты дала согласие?

— Да, мама. Он же мой отец. И фараон. Я ведь не могла его ослушаться, правда?

Нефертити кивнула. Они обе помолчали. Анхсенпа с облегчением вздохнула.

— Да, ещё мне папа говорил, ты должна мне что-то очень важное рассказать... — дочь запнулась, и краска смущения залила её лицо. — Ты понимаешь, о чём я? Ну всякие тайны, когда новобрачные ложатся в постель и между ними что-то происходит. Там ведь что-то происходит?

Мать кивнула. У Анхсенпы таким бешеным огнём полыхали глаза, что прожигали царицу насквозь.

— А что там происходит?

— Я тебе обо всём расскажу, не беспокойся! — она погладила её по голове. — У тебя всё будет хорошо.

— Я буду счастлива?

— Ты будешь счастлива! Разве я могу допустить, чтобы ты у меня была несчастлива, — Нефертити крепко обняла дочь, прижалась к ней щекой, прикусила губу, сдерживая слёзы, но они всё равно прочертили две тёмные полосы на лице. — Ты станешь самой счастливой девушкой на свете!

— Мама, ты что, плачешь?! — удивилась Анхсенпа и, отстранившись, нахмурила брови.

— Это от радости. Когда за кого-то очень переживаешь и радуешься, то всегда плачешь!

— Вот уж никогда не слышала! Наоборот, когда радуешься — смеёшься, а печалишься — плачешь, — состроив недоумённую гримасу, проговорила принцесса.

— Ты ещё о многом не слышала. На белом свете много такого, о чём и я не слышала. Мы ведь только две маленькие песчинки этого огромного мира. Ты и пустыню ещё не видела, и море, и горы, и белые снега, и непроходимые чащи, и диких зверей, и много-много других вещей. Потому и не слышала, что плачут от радости...

— Значит, ты на меня не сердишься?

— За что? — удивилась царица.

— Но ведь папа был твой, а теперь будет мой. Тебе не жалко?

— Мне для тебя ничего не жалко! Я готова всё, что у меня есть, отдать тебе, лишь бы ты была счастлива! Мне хочется только этого!

Нефертити снова не смогла сдержать слёз.

— Мамочка, успокойся, я буду счастлива! — нахмурилась Анхсенпа. — Я тебе обещаю! Ну, перестань плакать, моя маленькая, моя хорошая, моя любимая, моя единственная мамочка! Я тебя так люблю! Ну перестань плакать, иначе я тоже заплачу! Ну мамочка!

Анхсенпа намеренно громко зашмыгала носом, и две слезинки выкатились из глаз.

— Всё, всё, я больше не буду, всё!

Они крепко обнялись и долго-долго не разжимали объятий.

Шуад возвращался домой подавленный. Он понимал, что между царственными супругами совсем нет былой любви, нет и мира, а потому искать защиты у царицы нет никакого смысла, и все его старания собрать большую книгу истин никому не нужны. Да и есть ли они в жизни?

Уходя из дворца, он по привычке заглянул к Азылыку, который рассказал ему не одну занимательную притчу, дабы поприветствовать великого оракула, и тот, состроив хитрющую улыбку, вдруг поманил его к себе. Жрец подошёл. Оракул заставил толстяка наклониться.

— Ну как, теперь постиг, в чём истина? — усмехнувшись, прохрипел кассит.

— Я от неё ныне ещё дальше, чем был в начале пути, — с грустью признался Шуад.

— А я узнал! — радостно сообщил он и, помолчав, с гордостью прорычал прямо в ухо: — Истина в том, что её нельзя познать до конца!

Что ж, может быть, оракул и прав, и это единственная правда, в которой нельзя усомниться.

Придя домой, он сам, не дожидаясь, пока очнётся ленивый слуга, достал прохладный кувшин вина, круг сыра, несколько тонких, подсушенных и хрустящих лепёшек, вышел на террасу, выходившую на берег Нила, и сел за столик, наблюдая, как восходит полная грязно-жёлтая луна, выкладывая серебристую дорожку на зелёной воде. Наполнит глубокую стеклянную чашу, сделал глоток, ощущая терпкий и душистый аромат выращенного на диком солнце красного винограда. Он ел сыр, пил вино и, не отрываясь, смотрел на то волшебство, которое творили ночь, звёзды, лунный свет и переливы бегущей воды, словно первый раз в жизни всё это видел. В голову закралась даже крамольная мысль: а стоило ли горбиться, терять зрение и превращаться в прокисший курдюк с жиром, если те истины, которые он открывал для людей, не стоят и глотка красного вина, хрустящей лепёшки и бегущей лунной дорожки на воде? А если и вправду истина совсем в другом, о чём он вовсё ещё не ведает, и всё написанное — лишь свод его заблуждений?

От этих мыслей Шуада прохватило ночным ознобом, и он поёжился, почесал живот, с которого стекали капли вина.

Вышел сонный слуга Левий, долго смотрел на хозяина, точно не узнавая его и почёсывая затылок.

— Ты мне больше не нужен! С завтрашнего дня чтоб я тебя не видел в моём доме! — беззлобно сказал Шуад. — Пошёл вон!

Эти грозные фразы жрец произносил почти каждую неделю, однако слуга никуда не уходил, ибо знал, что перед сном хозяин как обычно попросит почесать ему пятки и вообще приласкать его, возбудить, ублажить, что Левий делал столь искусно, как никто другой, и в минуты такого восторга Шуад даже целовал его и твердил, что никогда с ним не расстанется. Вот Левий и чувствовал свою власть, зная, что все эти угрозы никогда не осуществятся.

— Приходил слуга из дворца и забрал вашу книгу, — уходя и зевая, сообщил Левий.

— Что?! Постой! Какой слуга?!

— Он сказал, что от фараона, и я не посмел ему перечить, — недовольно пробурчал слуга. — Он даже знал, где лежит ваша книга! Сказал: за статуей Атона Я и отдал... Я подумал: а вдруг она вам понадобилась?

Левий снова зевнул. Шуад поднялся, сам сбегал в свой кабинет, заглянул за статую Атона: книги не было. Он вернулся на террасу.

— Если до восхода солнца я увижу тебя в своём доме, то перережу тебе глотку. Я не шучу! И не советую тебе испытывать свою судьбу! Она больше не вывезет! Вон! Вон, я сказал! — заорал жрец.

— Вот ещё! — недовольно пробурчал слуга и пошёл прочь.

Этот наглый тон привёл жреца в такое неистовство, что он подскочил и кинулся за слугой, готовый избить его, этого жирного молодого лентяя, но запнувшись о порог, полетел на холодный каменный пол, больно ударившись коленкой. Схватившись за неё, он завыл, слёзы брызнули из глаз, и жрец зарыдал, как ребёнок.

Левий, хмурясь, наблюдал издали за рыдающим хозяином, боясь к нему приблизиться.

— Я-то тут при чём? — недовольно бормотал Левий. — Он сказал: от фараона. А книга за статуей Атона. Любой бы слуга отдал.

— Мне больно, больно! — простонал Шуад.

— Я ещё подумал, что вы беседуете с фараоном, и книга понадобилась вам, а слугу за ней послали его светлость Эхнатон, вот слуга и сказал: «Я от фараона», то есть назвал своё место службы. Я, кажется, видел его во дворце и могу указать. Он немолодой уже и кожа у него посветлее, чем у остальных, но большие уши, — продолжал негромко бормотать в отдалении слуга. — И мохнатые. Таких, говорят, надо бояться, у кого волосы из ушей растут. Но что тут поделаешь, коли он сказал: я от фараона. Ничего не поделаешь