— Но лекарь приказал тебе лежать в постели.

— Ну и что? Я всем распоряжаюсь в этой державе! Воинами, хлебопашцами, ремесленниками. И лекарями в том числе! Они могут лишь советовать! — Аменхетеп неожиданно поднялся, спрыгнул с постели, но ровный каменный пол вдруг стал проваливаться, у него закружилась голова, и правитель пошатнулся.

Нефертити схватила его за руку, стремясь удержать на месте, и ей это удалось. Самодержец побледнел.

— Вам, видимо, ещё рано вставать, ваше величество, — прошептала она.

Аменхетеп помедлил, кивнул, принцесса помогла ему улечься в постель. Мелкие капли пота выступили на лице. Он был так огорчён, словно у него отняли любимую игрушку.

— Не переживайте, — принцесса дотронулась до его руки. — Всего один день, но он пролетит быстро.

Одинокая слеза скатилась по щеке властителя, он шмыгнул носом, и принцесса почувствовала к нему столь сильную жалость, что ей захотелось приласкать его. Она сама сжала его ладонь.

— Почему ты плачешь? — спросила она, перейдя на «ты». Он это отметил и улыбнулся.

— Я подумал, что не над всем властен.

— А ты этого хочешь?

— Если б я был над всем властен, я бы не стал ждать целый день, чтобы объявить о нашем счастье, — гладя её руку, прошептал он.

— Мы всё равно будем счастливы, — помолчав, улыбнулась она. — Даже если для этого нам придётся пережить целый день!

— Да, ты права. Мы всё равно будем счастливы! — не выпуская её руку, уверенно произнёс фараон. — Когда я лежу, у меня голова не кружится, а значит, это пройдёт, и завтра всё свершится. Я больше не хочу с тобой расставаться.

Тиу стояла за дверью, слушая, о чём они говорят, и с трудом сдерживала слёзы. Да, она хотела, чтобы сестра понравилась ему, чтобы он взял её в жёны, но царица даже не предполагала, что его захватит любовная страсть. Нефертити вела себя сдержаннее, умнее, в чём-то даже расчётливее, девочка много пережила за детские годы и рано повзрослела. «Фараон ей нравится, но страсти в её душе нет, — отметила Тиу. — Как не было её и у меня. Но может быть, так лучше?»

Она отошла от двери, кивнув слуге, чтобы он охранял покои государя.

Сирак, отобедав, дремал в кресле в небольшой гостиной рядом со спальней самодержца. Похрапывали рядом и ученики. Увидев царицу, они тотчас вскочили, проснулся и лекарь, пытаясь подняться, но Тиу лёгким жестом оставила его сидеть.

— Мне кажется, беседа с принцессой немного утомила его величество, они говорят уже около часа, а властитель ещё слаб, хоть и не подаёт вида, — проговорила она. — Ему, наверное, пора пообедать, принять снадобья и отдохнуть. Я бы хотела, чтоб вы сами прервали их разговор, разрешив принцессе повидаться с ним ближе к вечеру, скажем, перед сном, но так же недолго, на полчаса. Только распорядитесь мягко и ласково. Государь влюблён, и сами понимаете, нельзя задевать его достоинство... — царица улыбнулась.

Лекарь поднялся, поклонился царице.

— Вы, как всегда, прозорливы и мудры, ваша светлость, — церемонно ответил он.

— А сестре скажите, что я жду её у себя, — уходя, сказала Тиу.

Илия сразу же почувствовал, как резко переменились его отношения с фараоном, и не понимал, отчего это произошло. Хотя всё оставалось по-прежнему, больше того, правитель передал ему часть своих важных полномочий — единолично принимать зарубежных послов и договариваться с ними по всем вопросам торговли, взимания пошлин, установления цен и обменных весовых объёмов, а также разбирать и принимать решения по другим важным посольским предложениям — но вдруг точно тень пролегла между ними. Возникли странные настороженность и недоверие во взоре самодержца и острый холодок, даже небрежение в его скупых речах, когда тот изредка заговаривал со своим сановником. Всё шло к тому, что Илия доживает последние дни на посту первого царедворца. Так ему казалось, и чутьё его не обманывало.

Ханаанин ломал голову, не в силах сам разгадать эту внезапную перемену в настроениях фараона. Наконец не выдержал, бросился за помощью к Азылыку, всё рассказал без утайки, прося объяснить, в чём его вина и есть ли она, может быть, ему всё мерещится и он зря пугает себя.

— Есть, есть вина, — потягивая сладкое винцо, закивал оракул.

— Но какая? Объясни мне?

— Пора бы и самому тебе, Илия, такие простые орешки расщёлкивать, скорлупа на них тоненькая, сквозь неё всё видно. Меня не станет, пропадёшь ни за что! — усмехнулся он, скривив тонкие губы.

Азылык за последние годы подобрел, наел брюшко, некогда узкое, как бритва, лицо заметно округлилось. Кассит даже похорошел, морщины разгладились, а в глазах появился загадочный блеск.

— Я надеюсь, дядюшка, что вы ещё долго проживёте! — льстиво проговорил первый царедворец. — За что же обиделся на меня наш властитель? Я никогда худого слова о нём не сказал! Может быть, навет какой? Завистников у меня хватает, дядюшка.

— Да нет, уважение к тебе большое с той поры, как началась засуха, а потому никто не смеет хулу распространять. Но помимо слов есть ещё и глаза. Они-то тебя и подвели! — заметил прорицатель.

— Глаза? — не скрывая усмешки, удивился Илия, закрутился на месте, ища хоть одно зеркало в комнате дядюшки, но тот, как и любой оракул, их намеренно избегал. — А что мои глаза? Кого могут обидеть мои глаза?!

— Того, кто для властителя ныне дороже всех на свете, — загадочно сказал Азылык.

Первый царедворец задумался. Во дворце все, кому не лень, болтали о скорой женитьбе фараона на митаннийской принцессе. Илия вспомнил об их мимолётной встрече, и его вдруг осенило: неужели Аменхетеп возревновал свою невесту? Неужели он заметил, как она восторженно смотрела на Илию, и это стало причиной его недоброжелательства?

Дядюшка загадочно улыбнулся и кивнул головой.

— Стоит остерегаться таких взглядов! — назидательно промолвил он. — Любовь и ревность сродни безумию. Когда они захватывают даже сильного человека, то способны превратить его в бешеную осу, которая жалит всех подряд. Что уж говорить о ребёнке. Его месть может быть ещё страшнее.

Илия похолодел от этих слов. Он лихорадочно припомнил ту короткую встречу, их ничего не значащий разговор, но отметил, что красота Нефертити так захватила его, что он не мог ей какое-то мгновение противостоять. А поднявшись, они натолкнулись на правителя, и выходит, он наблюдал за ними всё это время.

— Да, ты прав, — прошептал первый царедворец. — И что мне теперь делать?

Азылык пожал плечами, налил себе темно-красного тягучего вина, сделал глоток, ощущая терпкую сладость перезревшего винограда и его буйный хмельной дух.

— Так что же мне делать? — повторил Илия.

— Остерегаться впредь, коли правитель пощадил тебя на первый раз. Тут ничего не сделаешь. И стоит поостеречься прежде всего своих слов, глаз и жестов. Ты не глупец. Твой ум для чего-то предназначен, надо развивать его, он тебе в будущем может сослужить хорошую службу.

— И как его развивать?

— Приходя домой, надо припоминать всё, что ты сделал за день, и заново просеивать каждое мгновение, отделяя при этом зёрна от шелухи, отмечая удачные фразы и поступки и особенно — неудачные, дабы впредь избегать последних и в конце концов их искоренить. Эти постоянные упражнения отточат твой ум и превратят в привычку то, что поначалу будет даваться с большим трудом. Если бы он уже действовал, ты бы не совершил ошибку, которая чуть не стоила тебе жизни. Теперь скажи, что я не прав!

Оракул умолк, взглянув на Илию. Похоже, первого царедворца впечатлили советы дядюшки. Он сам налил себе вина, ибо слуги при таких откровенных беседах не присутствовали.

— Ты ещё молод, Илия, а я уже стар, но совсем не в том разница между нами. Она в том, что мой ум уже давно исправно мне служит и спасает в трудные минуты, а твой лишь вредит тебе, ибо потакает чувствам, а не руководит ими. Впрочем, — оракул шумно вздохнул и погрустнел, — старость, как её ни возноси, всё равно хуже дремучей глупости юнцов. Его вот бьёшь по лбу, а он хоть бы хны! Лезет и лезет!