– Я придумала! – воскликнула Рита, прервав собственные мысли. – Мы сделаем концерт творческих выступлений педагогов!

– Идея, может и неплоха, но будут ли они показывать номера друг другу? – Ольга скептически посмотрела на одноклассницу.

– Нас – девяносто выпускников, – напомнил Егор, – а их – девяносто учителей. Каждый выберет себя педагога, за которого, во-первых, будет вести урок, и с которым, во-вторых, будет выступать. Одни они на сцену не выйдут, а с нами – вполне!

– Девяносто номеров? Ты сдурел что-ли, Соколов? Это ж до следующего Дня Учителя! – друг Егора из 11Б покрутил пальцем у виска.

– Можно объединяться в творческие коллективы, дурень! – не остался в долгу Соколов. – Да и половина учителей откажется, это всем понятно. Итак, кто с кем хочет выступать и проводить урок?

Рита прикрыла уши руками за секунду до поднявшего вновь шума. Но даже так она отчетливо слышала, что самым желанным учителем был Игорь Сергеевич – это было очевидно.

– Предлагаю устроить жеребьевку! – голос Ольги прорвался сквозь какофонию остальных звуков. – Напишем на бумажке имена учителей, и каждый вытянет своего. Это будет неожиданно и предельно честно. Кто «за»?

Руки выпускников снова взметнулись вверх.

Рита, снова оглядевшись по сторонам, вынесла вердикт:

– Значит, жеребьевка.

И прозвенел звонок.

И прозвенел звонок. Все как всегда.

Сегодня понедельник, первый урок только что закончился.

Убираю так и не открытый учебник по алгебре в сумку, за ним летят тетрадь и ручка. Вокруг меня – раздражающий шум взбудораженных одноклассников; в глаза словно насыпали песок, а горло саднит.

Выхожу из кабинета, совершенно не чувствуя собственных ног. В коридоре, между кабинетом физики и английского, ловлю свое отражение в огромном зеркале и понимаю, что выгляжу не просто плохо, а отвратительно. Значит, мне не показалось чересчур пристальное внимание одноклассников к моей персоне сегодняшним утром.

До кабинета русского дохожу, как в бреду. Максима Михайловича еще нет, и я понимаю, что сегодня не хочу попадаться ему на глаза. Поэтому, пройдя мимо своей парты, я иду в самый конец кабинета, и со скрипом отодвинув стул, сажусь. Одноклассники удивленно разглядывают меня, о чем-то шепчутся.

Ловлю на себе вопросительный взгляд Маленковой, которая сегодня впервые за два с половиной года похожа на ученицу: брючный костюм, на ногах – черные балетки, а вечно закрученные в локоны волосы выпрямлены и завязаны в низкий хвост. Юля будто бы хочет что-то спросить, но проходят минуты, а она так и не произносит ни слова.

После звонка я начинаю вяло листать учебник по русскому. Мы уже прошли все темы и теперь занимаемся усиленным повторением материала и подготовкой к ЕГЭ.

– Доброе утро, класс!

Максим Михайлович с улыбкой на лице проходит к своему столу, стоящему на небольшой платформе, и ставит на столешницу чашку, над которой витает облачко пара. Учитель оглядывает кабинет странным взглядом, будто бы что-то ищет и никак не может найти. Его брови ползут вверх, когда он видит Маленкову, но долго на ней он не задерживается.

– А где Окулова? – нахмурившись, интересуется Максим Михайлович, и я понимаю, что все это время он искал глазами меня.

И не смог найти.

Видимо, я выгляжу еще хуже, чем просто отвратительно.

– Я здесь, Максим Михайлович, – тихо говорю я, поднимаясь из-за последней парты в третьем ряду.

Учитель быстро подходит ко мне, откровенно разглядывая. Почему-то становится одновременно неловко, стыдно и смешно. Я знаю, кого он видит перед собой: невысокую, худую девушку с темными и нечесаными волосами в старых джинсах и огромной толстовке, на ногтях – облупившийся два дня назад лак, а под глазами – огромные, синюшные круги. Писаная красавица, нечего сказать.

Максим Михайлович берет в одну руку учебник и тетрадь, в другую, слегка наклонившись и сняв с крючка у парты, мою сумку, и со всем этим он идет к своему столу. А я остаюсь на месте.

– Я не разрешал тебе пересаживаться, – не оборачиваясь, говорит учитель и кладет мои вещи на первую парту. Напротив его стола. – Сядь на свое место.

И я иду к первой парте в сопровождении шокированных взглядов одноклассников. Опускаюсь на стул и поднимаю глаза. Скрестив руки на груди, Максим Михайлович смотрит на меня, поджав губы. В его карих глазах я вижу многое, но отделить одну эмоцию от другой у меня не получается.

– Записывайте тему урока, – говорит Максим Михайлович и подходит к доске. – Принципы русской орфографии.

Я не хочу писать и не хочу его слушать. Все, о чем я мечтаю – вернуться домой, забраться под одеяло и выпустить эмоции на волю. Плакать, сейчас я хочу только плакать. Рыдать в голос, как в глупых фильмах про любовь, прижимая к груди фотографию человека, разбившего мое сердце.

Но фотографий у меня больше не было. Вернувшись в ту страшную пятницу домой, я поняла, зачем Виктор брал мой телефон – чтобы удалить оттуда все свои снимки и номер, по которому я могла бы ему позвонить. Он хотел стереть себя из моей жизни полностью. Как будто это было так просто.

Я вдруг слышу ужасный грохот где-то рядом с собой и, закинув мысли о Викторе подальше, вижу на своей парте наш классный журнал, который за уголки держит Максим Михайлович. Заглядываю в его карие глаза, пытаясь понять, отчего он уделяет мне сегодня столько внимания.

– Окулова, к доске, – зло бросает мне учитель. – Раз уж ты не хочешь слушать о принципах русской орфографии от меня, я, пожалуй, послушаю тебя.

Тяжело вздохнув, встаю и иду к доске. Беру с подставки кусочек мела, но понимаю, что писать особо и нечего – эту тему мы проходили в десятом классе. Зажав мел в ладони, поворачиваюсь к классу лицом, нахожу глазами Максима Михайловича, который сидит на моем месте, и говорю:

– Основным принципом русской орфографии является морфологический: все значимые части слова – морфемы, пишутся так, как они произносятся в сильной позиции.

Максим Михайлович удовлетворенно, как мне кажется, кивает, и я продолжаю говорить.

Бегут минуты, но я не обращаю на это внимания. Я рассказываю одноклассникам и учителю об отступлениях от морфологического принципа, привожу многочисленные примеры, все-таки записывая их у доски.

Звонок с урока, как мне кажется, раздается слишком быстро. Одноклассники неожиданно начинают аплодировать мне, и я вижу, что они это делают искренне. Спускаюсь с платформы, и Максим Михайлович встает.

– Следующим уроком физкультура? – уточняет он, а я киваю. – Окулова, останешься.

Учитель идет к своему столу, и его догоняет Маленкова. Она что-то спрашивает, а Максим Михайлович в ответ только качает головой, явно отказывая Юле. Одноклассница не отступает, продолжая что-то говорить, а потом я слышу отчетливое:

– Нет, – учитель непреклонен.

Маленкова, перед тем как уйти, бросает на меня полный неприязни взгляд, от которого меня пробирает странным холодом. Когда в кабинете остаемся только мы с учителем, Максим Михайлович берет со стола ключ, а затем запирает дверь изнутри.

– Поговорим? – интересуется он, хотя я прекрасно понимаю, что вопрос явно риторический, и мне придется слушать, что он скажет, в любом случае.

Максим Михайлович берет стоящий рядом с моей партой стул и ставит его так, чтобы мы сидели лицом друг к другу. Учитель садится, перед этим небрежно положив черный пиджак на столешницу, и спрашивает:

– Что случилось?

Предыдущей классной руководительнице было плевать на все, что происходит в ее классе. Мы могли прогуливать неделями, а она даже не замечала. Ни разу она никого не спрашивала о проблемах, и именно поэтому, наверное, вопрос Максима Михайловича вызывает у меня ступор.

Я смотрю на свои ногти – черный лак, присутствующий на них лишь эпизодически, выглядит как-то дешево, и я впервые задумываюсь, что Виктор бросил меня не из-за возраста, а из-за моего внешнего вида. Я никогда не уделяла своей внешности большого внимания, а может, стоило?