Филиппус поздоровался, поинтересовался, не входил ли кто-нибудь ночью. Караульный был категоричен: ни он, ни его товарищ, дежуривший первую половину ночи, не сомкнули глаз. Услышав, что Франсуа начало рвать, Филиппус вернулся в комнату. Тазик, над которым нагнулся хозяин замка, наполнялся густой рвотной массой со следами крови. Филиппус почувствовал, как его охватывает волна бессильной ярости. Если никто сюда не входил, значит, ему лгали. Или существует потайная дверь в каменной стене. Это единственное объяснение! Кто-то одурманил Франсуа и его. Кто-то, имеющий доступ на кухню.

Когда Франсуа отблевался, Филиппус придвинул к нему миску с настоем мелиссы, согретым около камина.

— Прополощите рот, мессир, и умойтесь, — посоветовал он, протягивая ему полотенце.

Франсуа била дрожь, зубы стучали, глаза блуждали, и Филиппусу пришлось помочь ему. Но как только тот лег на спину, спазмы возобновились. Целых два часа его рвало с небольшими перерывами так, что Филиппус начал думать, что на этот раз принятая доза могла быть смертельной. Рвота, однако, прекратилась. Когда, как обычно перед обедом, в дверях появилась Антуанетта, ей чуть не стало дурно от зловония. Филиппус же совсем измотался, поддерживая Франсуа, который от слабости так и норовил ткнуться головой в таз.

— Я думала, ему полегчало, — жалостливым тоном проговорила Антуанетта, глядя на своего супруга, больше напоминающего тряпичную куклу, который, вконец обессилев, лежал в забытьи с открытым ртом, а тело его периодически вздрагивало. — Что с ним? — сочувственно спросила она.

Но Филиппус предпочел ничего не говорить о своих подозрениях. Он лишь сказал, что на этой стадии болезни возможны рецидивы. Подозревая всех в замке, он уже подметил, что дама больше беспокоилась за прево, чем за мужа. Так что он ограничился вопросом, не будили ли ее стоны больного, на что Антуанетта ответила, что не помнит даже, как легла в постель, так мгновенно ее сморил сон.

Когда же она добавила, что, вероятно, слишком долго спала, потому что проснулась с горечью во рту, он сразу предположил, что ей, как и ему, подсыпали снотворное, но остерегся от поспешных выводов. Если уж она замешана в этом деле, то наговорит что угодно, лишь бы ввести его в заблуждение. Он проводил ее до двери, попросил, чтобы никто не беспокоил его, и извинился за то, что не сможет присутствовать на мессе, поскольку Франсуа нуждается в отдыхе, а Филиппусу нужно быть рядом, так как не исключается повторение приступов.

Антуанетта согласилась с ним и с большой охотой покинула пропитанную зловонием комнату. Филиппус велел караульному вынести и вычистить таз, а сам приступил к методичному обследованию стен, нажимая на все выступающие или подозрительные камни, но ничего не обнаружил и вынужден был смириться.

Часов через пять Франсуа проснулся. Похоже, он чувствовал себя лучше, поэтому Филиппус смог задать ему несколько вопросов. Например, снилось ли ему что-нибудь?

— Как и всегда, с тех пор как ко мне привязалась эта болезнь, — ответил тот. — Какая-то женщина склоняется надо мной и уговаривает спать спокойно, обещает, что позаботится обо мне.

Филиппус обрадовался, но не показал виду.

— Она знакома вам?

— Кто?

— Эта добрая фея.

— Клянусь, я не знаю ее. Впечатление такое, будто в ее лице есть нечто знакомое, и вместе с тем я чувствую, что она абсолютно мне неизвестна. Она будто всегда тенью ходила за мной, следила за каждым моим шагом. Не видя ее, я чувствовал ее присутствие и вроде бы слышал ее голос. Не могу сказать, кого она мне напоминает. Но уверен в одном — это недобрая фея.

— Почему вы так думаете?

Франсуа разочарованно усмехнулся.

— Вы как-то сказали, что разделяете мое увлечение алхимией. В таком случае вы должны знать, что золото не рождается в горнах Господа… Под моей кроватью находится шкатулка. Достаньте ее.

Филиппус нагнулся и взял резной ящичек. Франсуа отцепил ключ с цепочки, свисавшей с его шеи, и протянул его врачу. Филиппус открыл замочек и присвистнул, увидев золотой слиток странной формы. Медленно подбирая слова, Франсуа де Шазерон поведал ему о трагическом эпизоде. Филиппус, не перебивая, слушал его, задумчиво поглаживая матовую поверхность металла.

— Я не раз спрашивал себя, что напоминают мне эти странные контуры. Теперь я знаю. Переверните его!

Филиппус так и сделал, и очевидность бросилась ему в глаза. Случаю было угодно сформировать набросок профиля чудовища с рогом на лбу.

— Мне нужны были доказательства. Я отдал золото на анализ, поскольку не верил в «него». Я расплачиваюсь, мессир. Страдаю, как недостойный слуга, и его посланец приходит убедиться, не помер ли я! Но он считает, что я еще не расплатился…

Филиппус воздержался от комментария. Он не верил ни в козни дьявола, ни в божественную силу молитвы. Странствия научили его, что ответы всегда лежат на поверхности и находятся в пределах досягаемости человека, надо только приложить усилия для их поисков. Да и язык алхимиков был ему понятен. Почти все они утверждали, что якобы заключили союз с сатаной, чтобы завершить «Великое дело». Несомненно, все они и вправду верили в это, по крайней мере те, которые видели путь к богатству и власти в открытии философского камня. Сам же он встречал и настоящих мудрецов, единственной целью которых было совершенствование души. Вот в это он верил.

А Франсуа де Шазерон находился в плену ловких махинаций. Безумца, может быть. Однако в рассказе хозяина замка была и доля истины. Он действительно за что-то расплачивался. Но если не за свои опыты, то за что?

— Существуют ли подземные ходы в Монгерле? — спросил доктор, нарушив тишину, в которой слышалось лишь прерывистое дыхание Франсуа.

Рассказ утомил сеньора. Не открывая глаз, он прошелестел:

— Нет, могу вас заверить. В детстве я слышал одну старую легенду. Во время Столетней войны благородные рыцари якобы проникали в Монгерль тайными подземными ходами, чтобы укрывавшиеся здесь мастера выковали им новые мечи или заточили тесаки. В детстве я (а до меня — мой отец) излазил все окрестные холмы и горы в поисках входов, обстукал все стены. Четыре поколения Шазеронов занимались этим, и никто ничего не нашел. И в летописи ничего не говорится о правдивости этой легенды. Так что мучающая меня болезнь ниспослана тем, о ком я вам поведал, уверяю вас.

Филиппус согласился. В принципе ему было все равно, во что верил Франсуа де Шазерон. Тому сейчас лучше бы отдохнуть.

А самому ему пришла в голову одна мысль: следующей ночью загадочное видение вновь появится, и тогда уж он сможет отделить сон от яви. Он решительным жестом закрыл шкатулку, засунул ее под кровать, а ключ прикрепил к цепочке владельца. Он был готов к встрече с истиной.

Давно Изабо чувствовала на себе взгляд чьих-то черных глаз через окно, но это только развлекало, и она упорно не поднимала головы от своего рукоделия. Вечер застал ее в тепле мастерской, где она уже несколько дней больше работала головой, чем пальцами, стараясь соблюсти строгую линию стежков. Рюдегонда поручила ей сшить ночную рубашку из тончайшей льняной ткани, поступившей из Фландрии и стоившей очень дорого. Изабо поначалу впала в панику, когда узнала, что она предназначена матери короля Франциска. Иголки казались слишком тонкими в ее неловких пальцах. А что если она ошибется и испортит работу неровными стежками? Уж лучше бы начать с носовых платков, но Рюдегонда и знать ничего не хотела.

— Забудьте, что делаете это для королевы, посмотрите, как тонка и приятна на ощупь ткань. Отнеситесь к ней с уважением. Не спешите, Изабель, и тогда победите ваши страхи.

Она послушалась. Но сперва целый час трудилась над более грубой хлопковой тканью, чтобы восстановить навык. Любопытно, но все у нее получалось, из чего она заключила, что Рюдегонда была права.

С первого дня, после того как она перебралась на новое место, какой-то физически ощутимый страх сковал ее. В первую ночь она пыталась разобраться в причинах, породивших его, зато теперь она знала. Все предыдущие годы она старалась забыть, кем была раньше, и осваивала науку выживания. Теперь же ей предстояло проделать обратный путь, и это ее пугало. Раньше замкнутость в себе, невосприятие мира, находящегося за пределами ее мирка, усыпляли боль. И ни за что на свете она не хотела ее разбудить. Но оказалось, что сделать это необходимо. Ведь ей исполнилось только тридцать лет, и еще не поздно заново начать жить и любить.