Отец недовольно поморщился.

— Почему же тогда она не приехала с тобой?

— Я оставил ее на попечении родных, чтобы привести здесь в порядок свои дела и объявить вам новость. Она уже на сносях, а дорога тяжелая, и мог быть выкидыш. При первой возможности я уеду и там обручусь с ней.

— Какое приданое дает отец? — спросил он.

Филиппус сделал большой глоток воздуха и уткнулся в тарелку.

— Увы, она сирота и очень бедна. Единственным приданым будет этот ребенок. Но я согласен на это и большего мне ничего не надо.

Отец подавил вздох и улыбнулся сыну. Не такого желал он ему, но старик был справедлив, великодушен и знал, что нет ничего ценнее, чем искренняя взаимная любовь.

Они покончили с едой, болтая о пустяках, и Филиппус быстро забыл о своей лжи. Главное — это чистая совесть и уверенность в своих чувствах.

— А почему ты не женился до отъезда на родину? — спросил отец, когда они перешли к десерту с ликером.

— Она благородная душа, отец. Ей сперва хотелось получить ваше согласие, чтобы потом не было стыдно перед свидетелями.

— Действительно, это причина. Если желаешь привести другую, знай, что я расположен выслушать и ее.

Филиппус сглотнул. Отец ободряюще улыбался ему. И тем не менее он стоял на своем.

— Это единственная, насколько мне известно, отец.

— Ну что ж, остановимся на этой. И все же знай, что я не откажусь от своего благословения, даже если ты приведешь другую. Спокойной ночи, сын мой.

— Спокойной ночи, отец.

Филиппус остался наедине со своими мыслями. Конечно, он мог бы во всем довериться отцу, но тайна была не его, а Лоралины. Он не стыдился ее, совсем нет, просто говорил себе, что жизнь ее будет лучше, если никто никогда не узнает всей правды.

Он плохо спал этой ночью. Постель была мягкой, теплой, уютной. Много лет мечтал он об этом толстом матрасе из овечьей шерсти, об одеялах, от которых еще пахло детством, о запахах своего родного города, о равномерном, успокаивающем дыхании собаки, встретившей его радостным лаем. А тут вдруг он заметил, что все это утратило привлекательность, оказалось непрочным. Его тело уже привыкло к случайным соломенным тюфякам, к запаху засушенных трав, которым пропиталась нежная кожа Лоралины. Запах этот превращался по утрам в благоухание…

Сотню раз перевернувшись с боку на бок на слишком мягкой постели, он в конце концов уснул на полу, завернувшись в одеяло и положив голову между лап старого пса, который ни разу не шевельнулся, дабы не разбудить своего хозяина.

Целый месяц он развивал бурную деятельность во всех направлениях. Чтобы он приобрел известность, отец согласился уступить ему часть своей клиентуры, которая сразу признала его компетентность и распространила слух о его достоинствах. Филиппус сознавал, что, не будь этого, ему следовало бы самому пробивать себе дорогу и что вначале клиентов было бы мало, но он понимал, что ему крупно повезло: его отца знали, ценили и уважали.

После долгих поисков он нашел хороший дом в соседнем городе Виллах и был счастлив, когда владелец уступил его в долгосрочную аренду за относительно небольшие деньги.

Однако чем быстрее он шел к намеченной цели, тем хуже спал. Люди, городской шум вызывали у него головные боли, а болтовня пациентов была ему в тягость. Как только выдавался случай, он убегал в близлежащий лес, прислушиваясь к малейшему шороху в тайной надежде очутиться нос к носу с волком. Каждый раз, когда через постоянно открытое окно спальни слышался волчий вой, он настораживался и спешил к окну, чтобы полными легкими вдыхать дикие ночные запахи. И напрасно он убеждал себя в том, что мир его — лучший из миров, он не мог стереть неизгладимый след, который оставили в нем те пять месяцев вынужденного заключения.

Иногда он ставил на свое место Лоралину, отчаянно ищущую в городском шуме привычное дыхание волков, звучащее гимном тишине.

«Она привыкнет, все забудется!» — изо всех сил убеждал он себя, решительно закрывая окно и ложась в удобную постель. Но проходили дни, и он все больше изнывал по тому, что силился отбросить. Он воображал эту женщину, свою жену, сидящей за чаем в салонах других дам, похудевшую и угасшую, с потерянным взглядом, которая чахла под бременем сожалений о прошлом, и тогда начинал сомневаться.

Когда же он посчитал, что навел порядок в своей жизни, он пустился в путь, полный решимости, но втайне надеясь, что она откажется поехать с ним и сумеет убедить его остаться там, рядом с собой. Вместе с тем он прекрасно знал, что ни он, ни она никогда не будут на своем месте.

— Вчера Шазерон вернулся в Монгерль. Наконец-то забеспокоился об оставленной супруге. У нее скоро роды, Лоралина, нам надо действовать и не мешкая! — добавила Альбери, ударив кулаком по столу.

— Очень уж я стала неповоротливой, тетя, не знаю, смогу ли я, — солгала Лоралина, хотя и знала, что ту не проведешь.

— Другого случая отомстить за твою мать не будет!.. Да и тот лекарь скоро возвратится… Он тебе обещал, а я знаю, что слово свое он сдержит. Ведь ты вся извелась без него, я вижу.

Действительно, после отъезда Филиппуса Лоралина ни разу и представить себе не могла, что его уже нет. Ей все казалось, что он ненадолго отлучился. Она невольно караулила его шаги, напрягала слух каждый раз, как Ситар настораживал уши. Она поглаживала округлившийся живот, ставший для нее символом данного обещания. Но время тяжким бременем давило на нее. К тому же в конце зимы околели два старых волка, из последних сил боровшихся с холодом и недоеданием. Она признавала правоту Филиппуса. Ситар не вечен. Пока что стая защищала ее, но что будет, когда подрастут молодые волки, которых родят три оставшиеся самки? Неизвестно, будет ли в безопасности ее ребенок. Она не могла отрицать действительности. Такой ли жизни желала она своему малышу? Или же той, о которой мечтали мать и бабушка?

— Он захочет, чтобы я уехала с ним.

— Он благороден и чист. Ты правильно поступишь, если уедешь с ним. Пора все расставить по своим местам. Ты имеешь право быть счастливой, так же как и твой ребенок. Но когда ты будешь баюкать его, ты постоянно будешь думать о своей матери, о неосуществленном мщении, о детях, которых Франсуа де Шазерон продолжит убивать ради того, чтобы найти философский камень. Угрызения совести быстро состарят тебя. Пока существует он, ты не будешь жить полной жизнью. Ты знаешь, что я права. Нужно покончить с этим выродком. А потом ты будешь по-настоящему свободной.

Лоралина отвела глаза. Да, все это она знала. Но сможет ли понять ее Филиппус, по-прежнему любить ее, если она завершит начатое?

— Он полюбил тебя, несмотря ни на что, и будет любить, — уверенно сказала Альбери, словно прочитав ее мысли. — Антуанетта отказалась рожать в Воллоре. Ей осталась неделя, а может быть, меньше, если судить по приближающемуся полнолунию. Брат Этьен посоветовал ей до срока не вставать с постели, Франсуа в гневе. Но она с твердой решимостью отвергла его требование о переезде. Так что он решил остаться, дабы убедиться, что она произведет на свет наследника. У нас мало времени, Лоралина! Ты дашь ему две дозы — одной ему мало, так как организм его уже привык к яду. Первая вызовет у него недомогание, вторая станет решающей. Через сутки он умрет. Антуанетта разрешится от бремени, вернется к родным, и земли эти наконец-то обретут покой, ко всеобщей радости. А ты уедешь с мужчиной, которого любишь, и у твоего ребенка будет, без сомнения, наилучший из отцов.

— А ты, тетя Альбери?

— Я успокоюсь, избавившись от давящей на меня тайны. В один прекрасный день ты навестишь меня. Ты будешь носить уважаемую фамилию, никто и не подумает дурно отозваться о тебе. Гук и я будем счастливы. Детей у меня не будет, но, может, оно и к лучшему.

— Зачем так говорить? Ты была бы хорошей матерью!

Альбери поколебалась, потом решилась:

— Твоя мать никогда не хотела, чтобы ты знала правду. Для твоего же блага, разумеется. Однако мне с трудом верится, что ты ни о чем не подозревала. После тебя я позабочусь о волках.