Шазерон отошел от нее. Лоралина умирала, ее дыхание вызывало у него тошноту. Он забарабанил в дверь и покинул свою жертву, приказав страже ни под каким предлогом не входить в это помещение.

Лоралина упала на колени. У нее возникло странное чувство, что боль от этого уменьшалась, хотя это было абсурдно. Сильные спазмы сотрясали все тело, и ее несколько раз вырвало. Однако поразило не это, а ощущение, будто какая-то невидимая рука перемалывает ее кости, чтобы переделать их.

Тут-то и появился Ситар. Движимый чудесным животным инстинктом, он после долгих усилий отодвинул камень. Скуля, он приблизился к ней и принялся облизывать лицо.

Лоралина клубочком свернулась перед ним. Когда Ситар уткнул нос в ее шею, она заметила в пыли связку ключей. Протянула к ней трясущуюся руку, подумав при этом, что Шазерон, должно быть, обронил ключи, издеваясь над ней. Схватив их, она по одному вставляла ключи в замок ошейника до тех пор, пока тот не открылся. Затем она выскользнула из него, вдруг проникнувшись уверенностью, что эта смерть — всего лишь начало.

Этим днем, 3 августа 1516 года, Изабо, едва выйдя из кареты, попросила провести себя к настоятелю аббатства Мутье. Лицо ее пряталось под широким капюшоном шелкового капора. Приехала она одна, оставив любовника при дворе слишком деятельного короля Франции. Ей не хотелось вмешивать его в свои дела, прежде чем она не увидит дочь, не вымолит у нее прощение. Она бы прямиком направилась в пещеру из церкви Сен-Жан-дю-Пассе, но нельзя же ослушаться Антуана де Колоня, взявшего на себя роль третейского судьи в отношениях между тремя женщинами. Только Бертилла семенила за ней на своих маленьких ножках.

Изабо с улыбкой вошла в кабинет священнослужителя. Там ничего не изменилось. Вот разве что в самой ней произошла перемена. Позже Антуан де Колонь открыл дверь, и глаза его расширились от удивления.

— Боже всемогущий! Изабо, это вы?

— Думаю, да, отец мой, а это Бертилла, которая служила аббату Буссару, а теперь служит мне.

Аббат подошел и отечески поцеловал ее в лоб.

— Вы писали об этом в своих письмах, но, право же, верилось с трудом, пока я не увидел вас. Вы ослепительны.

— Чего не скажешь о вас, отец мой. У вас такой усталый вид, утомленный, вы так похудели.

— Увы, — уронил он. — Зима оказалась невыносимой для моей приближающейся старости, а тут еще…

Он душераздирающе вздохнул, но все-таки выудил из своей памяти приветливую улыбку.

— Вы, должно быть, очень проголодались. Я распоряжусь подать вам что-нибудь. Вам известно, что для путников у нас всегда найдутся кров и еда, и никто не будет задавать лишних вопросов. Устав нашего ордена весьма строг.

— Очень хорошо, отец мой. Не отвергая вашего гостеприимства, я считала бы своим долгом побыстрее уладить дело, приведшее меня сюда.

— Да, да, конечно, я предупрежу Альбери.

— Я могла бы сама пойти туда, — возразила Изабо, направляясь к проходу, которым воспользовалась в прошлый раз, когда убегала.

Настоятель криком остановил ее:

— Нет!

Изабо озабоченно посмотрела на него. На лбу аббата выступили капельки пота. Он взял ее за руку и уже спокойнее сказал:

— Жаль будет, если вы испортите платье в грязи подземелья. Перекусите и отдохните. Тем временем ваша сестра придет сюда. Тогда и поговорим…

— Будь по-вашему, отец мой! Вы всегда были предупредительны ко мне.

Она позволила проводить себя в столовую, но ей было не по себе, и она не смогла бы указать причину этого. Может быть, устала с дороги, а может, тревожилась из-за предстоящей встречи с дочерью? Во всяком случае, Изабо решила подкрепиться, она и в самом деле была голодна.

Сестры долго обнимались, потом рассматривали друг друга в кабинете аббата, куда Антуан привел Изабо. Под глазами Альбери были темные круги, и она натянуто улыбалась, делая комплименты старшей по поводу цвета ее лица, нахваливая ее прическу и платье.

Но чувство тревожного беспокойства росло в Изабо, и наконец она не выдержала:

— Вы оба что-то скрываете от меня.

Тягостное молчание воцарилось в комнате. Никто не решался начать. Изабо стукнула кулачком по столу, и Альбери вздрогнула.

— Может, мне самой отправиться в Воллор, чтобы узнать правду?

— Нет необходимости, сестра. Сядь, я все тебе расскажу.

Антуан де Колонь передвинул по полу стулья, скрипнувшие в тишине. Изабо слышала, как сильно стучит ее сердце. Ей хотелось спросить о дочери, но она не осмеливалась.

Альбери откашлялась, прочищая горло, а Бертилла уселась прямо на полу подле Изабо, сунула ручонку в ее руку, как бы оказывая моральную поддержку.

Альбери поведала о зиме, о первой неудавшейся попытке убить Франсуа де Шазерона. Говорила о вмешательстве Гука, его связи с Антуанеттой, о ее беременности. Рассказала о решении Франсуа уединиться до весны в Воллоре и о второй попытке Лоралины, однако умолчала о появлении Филиппуса и ребенке, которого Лоралина понесла от него. Достаточно было и того, что она призналась Изабо в их бессилии. Изабо внутренне трясло, и она лишь крепче сжимала ручонку не произносившей ни слова Бертиллы.

А еще Альбери рассказала о презрительном отношении Франсуа, о его торге с Лоралиной: жизнь в обмен на золото. А вот что произошло потом, это ей действительно неизвестно. Следующей ночью, после того как мертвенно-бледный Франсуа де Шазерон заперся в своей комнате, она проникла в темницу. В ней никого не оказалось. Лаз был открыт, а цепь одиноко свисала со стены. Одежда Лоралины валялась на полу, разорванная волчьими зубами. Она обнаружила на полу пустой флакончик и мертвого младенца, о нем она опять-таки умолчала. Произошло все это ровно месяц тому назад. С тех пор она ждала, надеялась, но ей не верилось, что Лоралина еще жива. В ту ночь исчез и Ситар, и, несмотря на все усилия, ей не удалось найти никаких следов ни его, ни девушки.

Изабо закрыла руками лицо и зарыдала. Альбери и аббат беспомощно переглянулись. Он, как и Изабо, не знал о существовании Филиппуса, который только что принял решение уехать. В этот самый час он, сломленный и побежденный, укладывал свои вещи в одной из гостиниц Тьера. Он потребовал отдать ему дочь, но Альбери убедила его в том, что, хотя Антуанетта-Мари и выжила, но была слишком слабенькой. Смена кормилицы окажется для нее роковой. Так что Филиппус сдался.

Гук возвратился днем после той страшной ночи. Франсуа выслушал его отчет, затем дал понять, что теперь не нуждается ни в каких займах. Альбери тем не менее вынуждена была ответить на вопросы мужа, но ограничилась тем, что сказала о внезапно возникшем желании Лоралины отомстить Шазерону, очевидно, от одиночества у нее помутился разум. Франсуа поймал ее и убил. Гук пришел в ярость, но Альбери его успокоила. Лучше будет для них обоих, если Франсуа никогда не узнает об их сообщничестве. Гук признал ее правоту. Он очень хорошо помнил об угрозе своего господина, чудовищный поступок которого доказывал, что тот ни перед чем не остановится, чтобы подтвердить свою власть.

С тех пор Гук стал много пить. Он чувствовал себя виноватым, слишком трусливым рабом. Он даже не обрадовался ребенку, матерью которого считал Антуанетту. Более того, в нем вдруг угнездилось сознание своей ненужности.

В ночь полной луны, накануне приезда Изабо в Мутье, Альбери обежала все окрестные леса. Она смутно предполагала, что единственное объяснение исчезновению Лоралины заключалось в ее превращении в волчицу. Но она ничем не могла подкрепить свое предположение.

Шазерон больше не заходил в темницу, стража была снята с приказом под страхом смерти никому не говорить о том, что там творилось. Даже Гуку.

В конце концов Альбери пришла к выводу — по всему выходило, — что Лоралина тихо скончалась где-нибудь в подземелье.

Филиппус рвался обследовать темницу, но Альбери его отговорила. Шазерон рылся в подземных ходах в поисках других тайников с алкаистом или с весомым золотом. Все закончилось. Ему пришлось отбросить мысль вновь увидеть однажды ту, которую любил, смириться с тем, что вынужденно покидает свою дочь до того времени, когда она подрастет для путешествия. Он знал, что это единственный способ уберечь ее от Франсуа де Шазерона, а похитить дочь значит наверняка потерять ее. Терзаясь, он пытался заглушить душевную боль, проводя ночи в тавернах, где проматывал последние оставшиеся у него деньги, играл, залезал в долги, говоря себе, что расплатится, продав дом, практику, потому что теперь в них не было никакого смысла.