Филиппус безропотно воспринял плохое настроение пациента и внимательно осмотрел его. Он мог бы, конечно, проконсультироваться со своими коллегами, но ему претила сама мысль об этом. Гордость толкала его на единоличное раскрытие причин заболевания. Он с первых минут убедился в необычности недуга. Любопытство его было задето, и он решил во что бы то ни стало докопаться до правды.

К вечеру пурга утихла, и, когда он добрался до своей постели, у него уже была уверенность, что Франсуа де Шазерона отравили. Однако он умолчал об этом, несмотря на настойчивость Антуанетты, забросавшей его вопросами в присутствии коллег, а те насмешливо посматривали на него свысока. Он ограничился лишь тем, что сказал о необходимости исследовать утреннюю мочу больного и что пока рано делать выводы, чем весьма обрадовал собратьев.

На следующий день небо очистилось, а высокое спасительное солнце превращало кристаллики инея на оконных стеклах в цветастую радугу. Хорошо отоспавшись за две ночи, Филиппус чувствовал себя не готовым приступить к разгадыванию тайны, окутывавшей замок.

У него отлегло от сердца, когда он увидел в окно своих коллег, собирающихся уезжать. Теперь-то он без помех сможет показать свой талант. Мысль эта наполнила его радостью.

Лоралина тщательно расчесывала свои длинные каштановые волосы, изредка потягиваясь, разминая затекшее тело. Вокруг нее в тепле пещеры дремали волки, уставшие на морозе от поисков редкой живности, попадавшей в капканы, расставленные девушкой. Она остерегалась ставить ловушки на своей территории, боясь, как бы один из зверей не угодил в них. Но если волки за время общения с ней и ее матерью и научились обходить железные челюсти, тем не менее по меньшей мере раз в год кому-нибудь из них они прихватывали лапу или хвост.

Именно благодаря этим неудачникам открыла Лоралина свои способности. Часто ей достаточно было наложить руки на больное место, чтобы облегчить их страдания. Правда, и сама она страдала, видя, как мучаются или умирают ее близкие. Волки и Альбери были ее семьей. Единственной. Она окончательно пришла к этой мысли, хотя до спаривания с волками дело не доходило. Всякий раз, проходя мимо полки, на которой в стеклянных сосудах находились чудовищные эмбрионы полулюдей, полуволков, она не могла удержаться от дрожи. Она ничего не имела против них, но не понимала, как и зачем мать предоставляла свое чрево этим монстрам, которые в любом случае не смогли бы выжить. Альбери же заверяла ее, что та надеялась дать жизнь человеко-волку, отомстившему бы Франсуа де Шазерону, сожрав его. Но Лоралине с трудом верилось этой сказке об оборотне. Даже несмотря на то, что у нее на затылке был такой же пучок серой шерсти, как и у матери.

Девушка подобрала волосы в пучок и закрепила его заточенной косточкой. Затем она разделась и скользнула в естественный бассейн, образованный одним из притоков подземной реки рядом с горячим источником, который беспрестанно обновлял его своей сернистой водой.

С некоторых пор она не переставала думать о своей цели и о подземном хранилище английского золота, ждущего своего часа. Альбери показала ей, как мать расплавляла большие слитки, делая из них маленькие бруски. Это было ее сокровищем, самым охраняемым в мире, и когда одиночество становилось невыносимым, она говорила себе, что с этим богатством весь мир будет у ее ног, как только она сможет выйти на поверхность. И как только за свои преступления расплатится Франсуа де Шазерон, а это отныне было вопросом нескольких дней.

Гук деликатно отстранился от заметно округлившегося живота Антуанетты. Уже со второго месяца беременности она всячески старалась скрывать под рубашкой свои увеличивающиеся с каждым днем формы. Не то чтобы ей это не нравилось, напротив, ребенок был для нее символом новой жизни, но она стеснялась показывать любовнику недостатки своего тела, тела будущей матери. Гука, однако, это совсем не стесняло. Его отношение к ней изменилось за последние недели, он стал еще мягче и нежнее, иногда даже осторожно приникал ухом к выпуклости живота, будто пытаясь уловить малейшее движение этой жизни внутри нее.

И тогда Антуанетте невольно казалось, каким чудесным отцом он мог бы быть для ее малыша. Если паче чаяния супруг ее в этот раз отдаст Богу душу, она сделает все, чтобы изгнать Альбери и выйти замуж за прево. В жилах Гука все-таки текла благородная кровь, несмотря на то что его родители обеднели, лишившись состояния во время Столетней войны.

Лишь однажды она спросила его, почему у него нет ребенка, несмотря на то что он давно женат. Он сжал зубы и процедил, что Альбери бесплодна. После чего сбивчиво извинился и удалился. Антуанетта сделала вывод, что именно в этом и заключалась драма их брака. Теперь ей были понятны грустная сдержанность Альбери и отдаление Гука от жены. Он все чаще стал приходить к ней по ночам, поскольку плохая погода препятствовала вылазкам на природу. Он не сводил с нее глаз, ловил малейший ее вздох, предупреждал любое ее желание, лишь бы увидеть улыбку на любимом лице. Антуанетта была счастлива и даже перестала с пренебрежением смотреть на Альбери. А то, что в нескольких шагах от ее сладострастного ложа умирал муж, было ей глубоко безразлично. Им занимались врачи. По утрам она появлялась с осунувшимся лицом и припухшими глазами, как и должна выглядеть женщина, переживающая горе. Но за это она могла благодарить только Гука. Гука и его усердие в постели.

А сейчас ночь была спокойной. После снежного бурана, прекратившегося двумя днями раньше, небо было чистым и звездным — с него в молочное безмолвие вливался студеный воздух. Высвободив руку из-под головы спящей Антуанетты, Гук поднял глаза к окну. Полная луна разлилась опаловым светом, превратив пейзаж в нечто нереальное, призрачное. Гук чувствовал, как сильно застучало его сердце. Этой ночью он пришел к Антуанетте, чтобы забыться. Но это ему не удавалось. Он не мог сказать, который сейчас час, но знал, что тот момент уже близок. Такие мгновения уже вошли в его кровь, отзываясь мурашками, пробегающими по коже, дрожью во всем теле.

Все существо его напряглось, чутко вслушиваясь в каждый звук, даже если это было умиротворенное и успокаивающее дыхание хозяйки замка, посапывающей во сне. А потом вдруг он услышал. Первый крик. Отчаянный крик, вопли схваченного обезумевшего животного, вопль агонизирующего. Вероятно, одна из овец замка. И так каждую зиму. Никто не догадывался, как можно зарезать овцу внутри тройного кольца крепостных стен в двух шагах от загона. Гук дал всем понять, что Франсуа неодобрительно относился к этой новой тайне и что рука человека здесь ни при чем, и вообще нечего говорить об этом. Но некоторые еще помнили то, что происходило в 1500 году. И никому не хотелось повторения. Так что все встречали это событие молчанием. Обсуждали, убирали останки, забывали…

Гук невольно сжал кулаки. Почему ему было так плохо, так больно с тех пор, как Альбери поведала ему о своих опасениях? Послышался второй вопль, не вопль, а вой волчицы, проникающий в самое сердце. Возникло желание завыть вместе с ней, но ни звука не слетело с его губ. Боль засела внутри, в животе, и была нестерпимой. Чтобы заглушить ее, он прижался к животу Антуанетты — округлому, горячему, многообещающему. Как хотелось ему сейчас, чтобы этот ребенок был от него. С того дня он избегал оставаться с Альбери наедине. Просто не мог. И досадовал на себя, потому что чувствовал, что, несмотря ни на что, ей хотелось быть вместе с ним. Единственные слова, которыми они обменивались, касались Франсуа, но Гук обращался к ней без прежней теплоты — не как муж, а как прево, ведущий расследование. Да, он был сердит на себя. Может быть, потому, что она наконец-то призналась ему в любви.

Опять завыла волчица. Можно было подумать, что она страдала. Гук знал почему. Тогда он встал, оделся. Что бы ни произошло, ему следовало быть там, когда Альбери вернется.