— Развлекайтесь, мессир! — игриво присел в реверансе трактирщик, открывая дверь.

Парацельс увидел ту самую брюнетку, которая накануне возбуждала жажду солдата. Он не успел отказаться от такого подарка, потому что добрый малый, сально рассмеявшись, подтолкнул его в комнату и захлопнул дверь.

Проститутка доброжелательно улыбалась ему, и Филиппус почувствовал, как напряглось его тело. Он любил мимолетные объятия развеселых девиц, но за неимением денег был лишен их вот уже несколько недель. Он подумал, как же хитер трактирщик, который подсунул ему эту девку, чтобы вернуть свои денежки. «Ну и что, — тут же сказал он себе, — все равно я истрачу их на радости жизни».

— Идите ко мне, мессир, смелее… Я очень хочу вас… — томно подбодрила его она, освобождаясь от лифа.

— И во что мне это обойдется? — поинтересовался Филиппус, надеявшийся, несмотря ни на что, спасти хоть толику своих денег.

— Сегодня бесплатно, — откровенно ответила она.

— С чего бы это? — удивился Филиппус, не привыкший к подобным подачкам.

— А вы полагаете, я продаю себя из христианского милосердия?

Она похотливо засмеялась, и Филиппус машинально приблизился к кровати.

— У обесчещенной девушки судьба одна — продолжать ею быть! Хотела бы я, чтобы кто-то сделал для меня то, что вы сделали для дочки хозяина. Но сейчас все бесплатно, мессир… — тихо проговорила она, покачивая в ладони пышную грудь. — Любите меня, как любят порядочную женщину! Хоть на несколько часов я хочу забыть, что я — ничто…

Взволнованный этим признанием Филиппус, не найдя слов, ласково коснулся ее щеки. «А она, должно быть, когда-то была красива», — подумал он. Трудно сказать, сколько ей лет, но лучики тоненьких морщинок уже окружали ее чрезмерно подкрашенные глаза. Он обнял ее и поцеловал с нежностью, о наличии которой в себе и не подозревал. Долго он ласкал ее, целомудренно раздевая, прежде чем раздеться самому.

И только после этого он сладострастно любил ее так, как ни одну другую. Он любил ее во имя всех женщин, которых погубили варварство и похоть солдафонов.

Филиппус прожил в Сен-Реми-де-Прованс две недели. Ему нужно было убедиться в полном выздоровлении Мишеля. Они много говорили о самом разном и очень сблизились, найдя немало общего в своих взглядах на окружающий мир. Филиппус научился работать с астролябией и даже позволил себе сделать существенные замечания о движении звезд и влиянии планет на жизнь Земли. Иногда Мишель говорил загадками, взгляд его при этом блуждал, и по наитию Филиппус торопливо записывал его слова. Несколько раз видения его были бессвязными, даже смешными, особенно когда он описывал гигантский белый гриб, возвышающийся над желтыми землями и сеющий смерть и ужас на всей планете. В другой раз он видел, как бродячая собака утащила связку колбас из мясной лавки, а мясник, потрясая ножом, с воплем преследовал ее, причем зацепил на бегу веревку с развешанным прачкой бельем.

От всего этого потока образов часто не оставалось ничего, кроме приступов смеха или плача. Филиппус не знал, чем помочь мальчику. Но Мишель всегда успокаивался сам и, забавно гримасничая, искрился неиссякаемым юмором. И тогда Филиппус в каком-то душевном порыве прижимал его голову к своей груди.

Короче, он был счастлив, как и его лакей, проводивший время со служанкой, — наивной сироткой, которую приютил отец семейства.

Филиппус часто наведывался в таверну, где пользовался неограниченным кредитом и благосклонностью брюнетки по имени Магали. Трактирщик отказался брать с него плату.

— До тех пор пока это не вредит моей торговле! — ворчливо добавил он, пряча за этой фразой благородство, которое Филиппус обнаружил под его маской торгаша.

Все это могло бы длиться бесконечно, но Филиппусу пора было уезжать. Приближался ноябрь, а там и снегопады, которые застанут его по дороге в родную Швейцарию, где его ждал отец.

Однажды утром он решил, что время настало. Шрам Мишеля был настолько тонок, что Филиппус попросил продать ему скальпель, которым оперировал:

— Он мне не принадлежит, — с сожалением произнес Мишель. — Мой дядя оставил мне его, сказав: «Он будет твоим, когда ты станешь врачом». Я не могу отдать его, иначе не сдержу обещания, которое дал в тот день.

— В таком случае, — решительно заявил Филиппус, — я заеду в Тьер к тому чудесному мастеру и попрошу изготовить два таких: один для меня, другой для моего отца.

Мишель вдруг побледнел при этих словах и, замявшись, сказал:

— В Оверни сейчас тревожно… И погода там…

— Поэтому-то и незачем тянуть. Эти инструменты восхитительны, и я не смогу обойтись без них, раз уж счастливый случай познакомил меня с ними, вдобавок он подарил мне деньги на их приобретение. Случайностей не существует, не так ли?

Мишель печально улыбнулся и потупился.

— Мы еще увидимся, обещаю. До скорого.

— Знаю, дружище, — согласился Мишель, но его веселое лицо подернулось глубокой печалью.

Да и Филиппус был опечален этой разлукой. Ему очень будет не хватать гостеприимного дома, смеха матери Мишеля, шуток его отца и братишки. И все-таки он чувствовал, что должен уйти, чтобы не размякнуть от этой мирно-блаженной, приятной жизни.

Ясным утром 25 октября 1515 года он и его лакей оседлали своих ослов. У обоих глаза были влажны от непролитых слез, на сердце было тяжело.

Когда они исчезли из виду, Мишель, не в силах сдержать слез, уткнулся лицом в складки одежды на груди матери, прощально махавшей рукой с порога.

— Ну что ты, малыш, — утешала она его, — время залечит твое горе.

— Мое, да, мама, но не его. Нет, его страдания еще впереди… я должен был его удержать… Я плачу оттого, что не могу изменить судьбу.

— Чью судьбу? — спросила она, легонько отстранив его, чтобы дать носовой платок.

Мишель громко высморкался и поднял к ней глаза, в которых читалось отчаяние.

— Его судьбу, мама.

Филиппус в последний раз оглянулся на городок, окруженный вековыми оливковыми деревьями, затем решительно повернул своего осла к Авиньону. Позади, словно изображая печали Мишеля, всхлипывал его лакей.

Изабо долго разглядывала собор, мощно вонзавшийся в свинцовое небо. Стоя у каменных ступеней Нотр-Дам-де-Пари — собора Парижской Богоматери, — она напрасно запрокидывала голову с риском сломать шею — ей не удавалось увидеть верхушки шпилей. Она не могла бы сказать, сколько простояла там, погруженная в созерцание витражей фасада и гротескных морд чудовищ на концах водосточных труб.

В этот день, 30 октября 1515 года, Изабо чувствовала, как понемногу расслабляется после длинного и изнурительного путешествия. Оттого, что она такая маленькая находится здесь, перед скульптурным гигантом, забывались ее отчаяние и не нашедшая выхода ярость, бывшие ее каждодневным уделом.

— Упавшая монета — потерянная монета. Потерянная монета годится для плошки нищего, — прозвучал у ее ног насмешливый голос.

Шум голосов постоянно окружал ее с тех пор, как она вошла в Париж с его узкими и грязными улочками. Так почему же именно этот голос привлек ее внимание, тогда как все вокруг непрерывно шумело, приводя в восхищение своей мелодичностью? Трудно было сказать, но она поглядела вниз, словно ожидая увидеть говорящий камень.

От изумления Изабо ахнула. Какое-то уродливое существо, доходившее ей до колен, пробовало на зуб монетку — не фальшивая ли. Существо подняло к ней обезьяноподобное личико и улыбнулось, показав редкие потемневшие зубы.

— Упавшая монета — потерянная монета! — повторило оно, ловко засунув монетку в рукав.

Изабо не могла оторвать глаз от маленького человечка, а тот, казалось, был польщен этим, так как выпятил грудь и откинул грязные волосы с наморщенного лба.

— Потерялась, красоточка? Такую красотку быстренько подберут, как экю с мостовой, — напевной скороговоркой произнес он, вращая круглыми глазами.