Альбери взяла мозолистые, теплые руки племянницы. Тяжесть в душе больше не будет мучить ее, потому что вместе с признанием из нее выйдет вся злоба.

— Их кровь течет в моих жилах, Лоралина. В каждое полнолуние.

— Стельфар… — пробормотала девушка, широко открыв глаза.

— Да, Стельфар. Увы, она сидит во мне, и я давно ненавижу ее. Муж мой все делает, чтобы я забыла о ней.

— Я это знала, но не могла поверить — у вас такие похожие глаза, такие особенные… Если я покину Монгерль, Стельфар их не оставит?

— И они, и ты — моя семья. Ты можешь изменить свою жизнь.

Лоралина была взволнована. Оставить Ситара и других — все равно, что преодолеть непреодолимую стену. Но после слов Альбери стена обрушилась, словно карточный домик. Неожиданно пришла мысль:

— А те уродливые зародыши, что хранила мать? Они были…

— Нет, мысль о спаривании с волками для меня была так же непереносима, как и близость с мужчиной. Твоя мать знала о висящем надо мной проклятии и пожертвовала собой, чтобы попробовать докопаться до источников. Она семь раз зачинала от волка в полнолуние. Семь раз! Семь раз отдавалась волку, но потом отказалась. Все, что выходило из нее, было мертворожденным. Она вскрывала их, пытаясь обнаружить в их мозге объяснение нашему роду, секрет этой мутации, надеялась найти средство от нее. В результате всех опытов она получила лишь яд. Может быть, в нем ключ к тайне? Вещество, выделяемое этими эмбрионами, она не могла обнаружить в организмах волков и тех убитых детей. Так что она прекратила эти опыты. Без сомнения, потому, что в конечном счете нашла абсолютное оружие против Франсуа де Шазерона. Мы обе думали, что, дав ему яд, убьем его, однако стали свидетелями изменения его волосяного покрова, хотя и частичного, и ограниченности движения его конечностей. Нам бы сперва испробовать яд на «подопытном кролике», но пришлось испытывать на нем. Единственное, что мне сейчас остается, это не иметь детей. После меня эта проклятая порода угаснет, и так будет лучше.

— Нет, тетя, я вместе с мужем продолжу опыты матери. Мы перегоним этот яд, найдем других оборотней и спасем тебя.

Альбери умилили возбужденные глаза племянницы.

— Лучше вылечи меня от моих воспоминаний, чтобы я могла жить спокойно. Сейчас это для меня самое главное.

— Согласна. Этой ночью… Я пойду этой ночью и в следующую ночь.

— Хорошо.

— А Гук?

— Он с утра уехал на всю неделю. Франсуа дал ему какое-то поручение к Бурбонам. Больше он мне ничего не сказал, упомянул только, что Франсуа де Шазерону понадобился верный человек. На этот раз он нам не помешает. Когда он вернется, все будет кончено. Никто не спал в той комнате после Франсуа. Все подумают, что она заражена, ее, конечно же, замуруют навечно. Так и рождаются легенды. Возможно, ты когда-нибудь расскажешь ее своему ребенку.

Альбери нежно провела пальцами по округлившейся талии Лоралины и сменила тему, начав подбирать ребенку имя. Вскоре она рассталась с племянницей. Ей нужно было успеть приготовить бульон для ужина и подсыпать в него снотворное.

С легким сердцем вошла она в свою комнату. Уже несколько месяцев она жила в идиллическом союзе со своим внимательным мужем. От хозяйки замка он отдалился, и по его страстным объятиям она чувствовала, что та любовная авантюра ушла в прошлое. Франсуа де Шазерон исчезнет, а Гук де ла Фэ останется ее мужем.

Альбери решила пощадить ребенка Антуанетты. Она считала его компенсацией за то, что отняла у нее любимого мужчину и смогла покарать сеньора. Но в действительности — ей трудно было признаться себе в этом — она надеялась через материнство навсегда отвадить Антуанетту от похоти. Ибо хорошо знала, что если Гук де ла Фэ разлюбил Антуанетту, та вряд ли сделала то же самое.

О ее сестре приходили хорошие новости, их передавал Антуан де Колонь, регулярно переписывавшийся с аббатом Буссаром. Альбери настояла, чтобы он не упоминал в письмах ни о чем, что могло бы нарушить новое счастье Изабо. Смерть Франсуа де Шазерона якобы просто отложена. А когда все закончится, она сама расскажет сестре о чудесной судьбе, уготованной Лоралине.

Все будет прекрасно.

30 июня 1516 года Франсуа де Шазерон проснулся, ощутив, что кишки его скручиваются. Он сразу узнал этот симптом и едва успел перевернуться на бок, как его начало рвать прямо на паркетный пол у кровати.

Он уже был готов позвать на помощь, но удержался. Самые безумные предположения роились в его больной голове. Он видел себя поднимающимся в комнату, беспрерывно зевающим. Хотел было повидаться с женой, но та уже спала — поднос с пустой миской стоял на прикроватном столике. Да и вся челядь в замке казалась ему какой-то сонливой, вялой до отвращения, и он спрашивал себя, что могло удерживать его супругу в таком месте, тем более что Гук де ла Фэ, похоже, потерял к ней всякий интерес. Пыталась ли она одним своим присутствием вновь завоевать его? Он пообещал себе исправить положение, навести порядок, призвав ее на свое ложе по окончании церковной церемонии, обычно происходящей через определенное время после родов. Но тут мысли его совсем запутались и он, с трудом раздевшись, рухнул на кровать.

А сейчас его преследовал знакомый мерзкий запах. Знакома была и эта зловонная блевотина, перемешанная с кровью. Несмотря на головокружение и сильную резь в животе, он с усилием сел на кровати.

Гука он отослал с поручением привезти деньги, которые согласился одолжить Бурбон для проведения пышных торжеств в честь крестин, привезти также и заверение, что на празднование прибудет сам король. Знал он, что Франциск I в данный момент занят важными действиями в Италии, но хотелось верить, что Бурбон сумеет его уговорить. Так что к новой вспышке болезни Гук не имеет никакого отношения. Жена, конечно, не очень-то обрадовалась его возвращению, но и она в ее положении не способна на какие-либо махинации. Оставалась Альбери. Но он презирал ее. Не верилось, что она может быть опасна. Ей тысячу раз представлялся случай отомстить ему. Однако ей, как и ее супругу, не хватало мужества. Да и Гук ее любил, а это было гарантией верности и лояльности прево.

Шазерон согнулся в новом приступе рвоты, сердце его барабанило. А если все это — всего лишь совпадение? Если сама комната была отравлена какой-то гадостью, принесенной этим вором, который называл себя фон Гогенхаймом?

Когда он выпрямился, взгляд его зацепился за очаг в камине. По приезде в нем зажгли несколько поленьев, чтобы подсушить комнату, отсыревшую за зиму без отопления. Вспомнилось, что огонь уже чах, когда накануне он поднялся в комнату, чтобы лечь спать. Он принудил себя встать и подойти к очагу, надеясь, что в нем еще тлеет головешка, которую можно раздуть, и тогда боль в животе утихомирится от живительного тепла.

Взяв кочергу, он поворошил серую золу и обгоревшие кусочки дерева, но не нашел ни малейшего огонька. Он уже отворачивался, когда взгляд его упал на необычный предмет. Нагнувшись, он вошел в широкое отверстие камина. На пепле он увидел след ноги. Рядом лежал маленький стеклянный флакончик с фиолетовой жидкостью.

Ох, и ругала же себя Лоралина, обнаружив потерю яда. Большой живот стеснял движения, мешал ей при проходе по узким коридорам, задевая за стенки. И правда, она здорово располнела, а тайные проходы Монгерля не были предназначены для беременных женщин. Обронить флакончик она могла где угодно, потому что местами ей приходилось буквально протискиваться, защищая руками живот от неровностей стенок. К счастью, у нее еще оставалось достаточно яда, этим количеством можно было отравить весь край.

Она взяла с полки бутыль с нарисованным на ней черепом и через воронку наполнила другой флакон. «Этой ночью, — подумала она, — он проглотит все это. Тогда я стану свободной».

Итак, не испытывая ни малейшего беспокойства, она весь этот знаменательный день 1 июля 1516 года занималась своими делами. Скоро должен приехать Филиппус, это вопрос нескольких дней, если не часов.