Руки… Руки! Боже мой, он и так был бледный, а теперь совсем похож на мертвеца! Разве может кого-то так расстроить пролитая вода? Минуту назад был злющий как змея, а теперь словно увидел привидение.

– Давайте я вам ещё водички принесу, – говорит Шетти, выдержав долгую паузу. Я не отвечаю, и она уходит.

Мне хочется плакать. У меня дрожат пальцы. Я перепуган, перепуган этим раскрашенным недоумением, убежавшим на кухню; с нашей первой встречи прошли лишь сутки, а я уже потихоньку схожу с ума. Будто мало мне было переживаний, будто недостаточно слонялся я по каменной голове, охваченный тревогой. Нынче бонусом снится сутана, достойная Кинга, отчаянные девичьи вопли, напомаженный гордый любитель переодеваний, который трогает меня за член, и всё, ВСЁ дерьмо после маленькой сцены в борделе.

Морща лицо, я вспоминаю, что гладил его ладонь в обгаженном туалете перед тем, как отключиться, что стоял и пялился в его лучистые глаза, но КАКАЯ ЖЕ ЭТО ЧЁРТОВА пошлость. Ненавистная, отвратительная пошлость, которую проще забыть, чем принять. Я был пьяный в мясо, и этаноловые пары на минуту изнежили меня, хотя нет, НЕТ, давайте – к чёрту оправдания. Я просто хочу, чтобы этот мальчишка испарился. Мне уже не мерзко, не глупо, не стыдно, мне страшно, и я хочу, чтобы он исчез.

– Извините, мистер. – По ламинату шуршат мягкие тапочки. – Вы знаете, раз вы встали так рано, я хочу попросить вас…

Судорожно дыша, я впопыхах не могу попасть в рукав пиджака.

Пожалуйста, не смотри на меня, отойди.

– Он же мокрый!.. Куда в…

Пожалуйста.

– На улице ветер!

Рука Шетти сжимает мою, и я вскидываю на неё глаза. Внезапно пальцы её ослабевают; из блестящих губ вырывается дрожащее «gosh».

– Боже, – выплёвываю я, хватая её за борта халата, – отвяжись от меня, умоляю тебя. Чего ты от меня хочешь?

У неё сухие глаза, но в беспокойстве дёргающееся горло.

– Я ничего не хочу, мистер, но вы простудитесь, если вый…

– Какая к ЧЁРТОВОЙ матери простуда? О чём ты говоришь, парень? Что ты несёшь? Зачем ты притащил меня сюда?

Не ожидав такого, Шетти нечаянно роняет стакан, и от него отлетает стеклянный кусок.

– Бред сумасшедшего. – Я отпускаю её и сдёргиваю повиснувший на локте пиджак. – Принеси мне грёбаный бумажник, и я уйду.

Несмотря на то, что юноша напуган не меньше меня, повинуется он не сразу; с полминуты он, слегка согнутый, готовый к новому взрыву, стоит у широкого телевизора и во все глаза глядит на меня.

– Принеси!

– Хорошо, – отвечает он, торопясь к двери.

Я злюсь, я с досадой матерю его халат и нелепые тапки, я нервничаю, я боюсь, но почему, почему всё так сжимается внутри, когда это половое недоразумение смотрит на меня своими сухими глазами? Не стенокардия ли? Мой отец дохвастался ею до смерти, а я бы не хотел.

Стискиваю грудь, будто ища сердце. Нашёл – бьётся. Бьётся, скотина, и выдаёт меня тем, что жмётся не из-за наследственности, а от деревянного желания снова схватить Шетти за халат и долго-долго смотреть на неё, пока не найдётся хоть одна чёрная заноза, хоть одна маленькая причина, почему я тону в кошмарах, слышу то, что не должен, и окутан лихорадкой дежавю.

МНЕ ИЗВЕСТНО – ЧТО НЕ НАЙДЁТСЯ

От мыслей становится плохо. У меня кошмарное состояние, и мои руки воняют дерьмом.

Я больше не хочу думать, мне нужно домой. Я постоянно бегу домой, а потом бегу из дома, но как вы можете наказать меня за это, если я этим же и наказан?

– Возьмите, – строго произносит Шетти, протягивая мне бумажник. Он нарочно опускает глаза, чтобы не смотреть на меня, он словно, черт побери, сердится.

СЕРДИТСЯ.

Я беру кошелёк и смериваю её пустым взглядом.

– Где поймать такси?

– Где хотите, – отвечает он. – Свернёте от дома направо, потом на центральную. Там и ловите сколько угодно.

Мгновение спустя я уже дёргаю дверь, спеша навстречу воздуху и солнцу, как вдруг и то, и другое оказывается перекрыто удушающей вонью одеколона. Не сразу подняв глаза, я молча ударяюсь ими о волосатую мужскую шею и широкий волевой подбородок. Над ним – два вплывших глаза.

Тошнота накатывает с новой силой.

– Ты кто?

Басовитый, нахальный голос. Проходит секунда, и он тянется поверх меня:

– Это кто, прелесть?

– Это…

Я поворачиваюсь к Шетти, движимый тупым интересом. Она прикусывает губу и молча смотрит на чудовище снизу вверх. На её лице – прежняя строгость, теперь лишь несколько нерешительная.

– Том, он уже уходит.

– И правда.

Я с холодным неудовольствием отталкиваю верзилу и поспешно схожу с узких ступеней. Замерев, четыре недоумевающих глаза молча прожигают в моей спине дыру.

Плевать на тебя, Томми-Джерри.

– Эй!

Плевать на вас. Ты даже сделаешь мне одолжение, если ударишь.

– Стой!

Я хмуро оборачиваюсь. Том стоит на месте, раскинув руки, и смотрит на меня с видом умственно отсталого ребёнка, прилипшего соплями к витрине.

– Ты что за чёрт, чувак?

Это уже не бас, а надрывистый контратенор. Мне хочется захихикать, но жёлтая возня за его спиной тут же обрывает все смешки.

– Не кричи… Пусть идёт.

Том в изумлении поворачивается к Шетти.

– Какого хрена он у тебя делал, радость моя?

Вмиг огрубевший голос отдаёт таким глухим недоумением, что у меня ёкает сердце. Нужно идти. Я всовываю руки в грязные карманы, втягиваю голову во вскинутый воротник и торопливо шагаю прочь.

– Э…

Рывок и мягкое увещевание.

Соседний дом я прохожу уже под громкий хлопок двери.

Томми-Джерри!

Прочь, прочь, прочь.

Мои испачканные рвотой туфли нервно стучат по асфальту. Как и я, он изломан и разбит на ветки. Удивительно нелепо получается: на первом курсе семинары вела миловидная женщина по фамилии Фаулер, и миссис Фаулер любила повторять, что в романтическом произведении природа всегда отображает внутреннее состояние человека. Это одна из основных черт, и особенно у немцев, да. Дрянь. Значит, пару-тройку веков назад хвалёная интеллигенция ни черта не знала о том, что действительно творится в мире, ведь, господи, я только что был в гостях у парня, уверенного в том, что он Анджелина Джоли, и теперь шлёпаю мимо увядающей травы, весь в дерьме и стыде, и моя ущемленная совесть болит, отдавая в виски, и вы говорите, что это нормально, когда наверху весело светит осеннее солнце, шевелятся листья и радостно кричат дети? Почему не разразилась буря? Почему молния не сожгла это дерево? Почему ледяной ливень не мочится на мою голову? Почему утро? Почему всем вокруг хорошо, когда мне так плохо?

Сероватая табличка на кирпичном доме кричит мне, что это дом номер шестьсот двенадцать по Мелроуз… И… Мелроуз? Я резко оборачиваюсь, заносившись глазами, а вокруг меня – зелёные скверы, улыбающиеся мужчины и сытые собаки, ДА ВЕДЬ ЭТ-

– Извините, сэр!

На меня в страхе глядит дедуля в желтом поло.

– Да, сынок?..

– Это Лэйквью?

– Ну да.

ЛЭЙКВЬЮ! Западный или восточный? Неважно, главное – радужный! Дорогой Лу, ты в районе геев1! Вот почему все так радуются жизни!

Не выдержав, я начинаю громко смеяться, и дедуля торопливо семенит прочь.

Вот и выяснили! Вот и славно!

Коркой подсознания я чувствую, что если продолжу хохотать, то зарыдаю в голос. Оборвав себя на полусмехе, испуганно ускоряюсь; центральный перекресток манит и зовёт. Ну, кто из вас, счастливчиков, хочет отвезти меня домой? А если полиция обратит на меня внимание? Вместо документов – свежий мокрый пиджак от Анджелины Джоли, получите и распишитесь! Спасибо! Пожалуйста!

Добежав до гудящих машин, хватаюсь за толстое дерево, чтобы перевести дух. Нет, нет полиции, что странно ведь я думал что голубых должны хорошо охранять. Им – многие враги.