Я достаю бумажник и тупо смотрю на него несколько секунд, не понимая, что и зачем делаю. Конечно, мне нужны деньги. Вот они, деньги. Удивительно, но я не пропил всю наличку вчера!

ах джимми ублюдок думаешь ли ты обо мне

знаешь ли ты где я

Конечно, нет. Если ты ему скажешь, что проснулся у Шетти, у него кишки выпадут от смеха.

– Эй, парень, тебя что, подвезти?

Кто?

– Задница, ну и досталось тебе! С кем зажигал, герой?

Я хмурюсь, строго глядя на таксиста в потрёпанной кепке. Разве можно в Лэйквью говорить слово «задница»?

Бросив на меня снисходительный взгляд, он глупо улыбается:

– Что молчишь? Подвозил вчера такого же. Ты знаешь, эти смазливые ребята не такие уж и невинные.

Пауза.

– Некоторые прям звери, а?

– Да, из крайности в крайность, – отвечаю я. Собственный голос кажется чужим и тесным.

– Точно! Зато платят хорошо. – Его усмешка становится шире. – Ты, наверное, не из них, а?..

Я молча смотрю на его рябые щеки.

Давай, Лу, не уплывай.

– А?.. Или из них?

– Я?

– Да?..

– Нет.

– Ладно, не признавайся, если не хочешь. – Таксист кивает. – Я уважаю всю эту хрень, потому что вы тоже люди. Не буду лезть.

У меня чуть дёргается глаз.

– Спасибо, брат. Подбросишь тогда?

– О чём разговор!

Крайне довольный собой, он отпирает мне дверь и с улыбкой заводит машину.

На пол глухо летит подсохший пиджак. На нём ещё сидит запах Шетти. Я ехал в нём всю дорогу, с отвращением прислушиваясь к цитрусовым ноткам, но не снимал. Теперь же – к чёрту.

Посеревшая рубашка ударяется об угол в коридоре. На её воротнике сияют полупереваренные кусочки фисташек. Это противно.

Уже в спальне брезгливо скидываю брюки, стягиваю носки. Везде, везде стоит тлетворный дух моего позора. Отовсюду им несёт. А что именно было позором? А что из произошедшего им не было?

Трусы тоже летят к чертям.

Я одёргиваю тёмные шторы и тут же в беспамятстве валюсь на смятую постель.

Из горького забытья меня выносит звонок в дверь. Я сонно приподнимаю грязную голову и вслушиваюсь, стараясь понять, в каком из миров он бренчит. Голосит не то требовательно, не то тревожно; так звонит сердитый участковый, подозревающий тебя в краже велосипеда, или жена с документами на развод. Сделав над собой усилие, я привстаю на локтях, вконец разлепляю глаза и с трепетом жду, что по больной голове вновь побежит слоновье стадо, но оно не бежит. Да и голова не больна, а вполне покойна.

Звонок всё бренчит. Я не женат. Я не краду.

Кто может звонить так настойчиво? Пошевелив тяжелыми мыслями, я понимаю: буквально кто угодно.

Обмотанный белыми простынями, я шлёпаю босыми ногами к двери и прилипаю к глазку. Эшли.

Хруст двух замков, и сталь шёпотом рассекает воздух. Она стоит передо мной в безобразной мешковатой кофте и старых кроссовках; обычно бледные щёки теперь совсем посерели. Эшли выглядит плохо, но я ни капли не лучше, хоть и стараюсь принять адекватный вид, втянув скулы и сжав губы в тонкую полоску. Меня прилично потряхивает от голода и слабости, и её грустные глаза это замечают.

– Ты дрожишь.

Я кусаю губы и молчу.

– Ты выглядишь ужасно, Лу, просто отврат…

– Зачем ты приехала?

Перебитая, она умолкает и глубже всаживается в воротник, размышляя, стоит ли ей уйти, а затем всё же продолжает:

– Я приехала извиниться перед тобой, Лу. Сначала подумала, что ты не захочешь меня видеть, оно и понятно, в общем-то, но ты не отвечал на звонки, и я решилась.

Пауза.

– То, что я сделала… я не хотела. Не хотела домогаться до тебя.

Хотела.

– Почему ты в простыне?

– Потому что я спал.

Мне не хочется смотреть на неё холодно, но я смотрю. Что-то пропало. Нечто такое, что до последнего крепило наши полудружеские, ни на что не похожие отношения, с треском сорвалось в пропасть, едва Эшли расстёгнула мне штаны, а потом исчезло вовсе. Связано ли это с маленьким трансвеститом?

– От тебя так пахнет… – Медленно сопоставляя в голове увиденное и надуманное, она морщит лоб и шумно выдыхает. – Ты опять пил?

Кривлю губы. Забота в её голосе звучит искренняя, но до того липкая и серая, что у меня глухо падает сердце, и я молчу, надеясь, что Эшли сама всё поймёт и наконец отъебется от меня со своим «пил».

– Ладно, соня, пригласишь? – вымученно улыбается она, чуть привставая на носочки. Её нарочито небрежная просьба – последняя попытка. Мы оба явственно ощущаем, как по потолку ползёт тягучая, громоздкая неловкость. – А?..

– Конечно, заходи.

Я покорно отступаю в сторону, эдакий чикагский Цицерон. Она боится и не заслуживает такой резкой перемены. И ты потерпишь, потерпишь для неё.

Я иду за Эшли медленно, не сводя глаз с её затылка. Иду, придерживая стены рукой; всё моё существо напряжено. В сумеречных потёмках она нечаянно спотыкается о скукожившийся пиджак и чуть не вскрикивает, приняв его за гоблина из-под кровати.

– О боже! Что это такое?

Я молча пожимаю плечами, наклоняюсь и уношу пиджак прочь.

Наспех одевшись и вернувшись, застаю Эшли за растерянным рассматриванием полуобгаженной раковины. Кухонный островок в хрустящей пыли; по одному из глянцевых шкафчиков течёт засохший не то кофе, не то виски. Смутно пытаюсь припомнить, когда бедняжка была у меня в последний раз; была ли вообще? Была, кажется. Да, да, через пару недель от пресловутых похорон мы снова пили вместе, но уже здесь. В тот вечер моя кухня

да и я

выглядела гораздо, гораздо аккуратней. Теперь всё по-другому.

– Что будешь?

Она чуть вздрагивает, как от щелчка по лбу, и оборачивается.

– Лу, а здесь вообще можно находиться без вреда для здоровья?

Я слабо улыбаюсь, притворившись, что оценил шутку и вовсе не замечаю бешеной тревоги в её глазах.

– Можно. Я же жив.

– Тогда я буду чай.

– Садись.

Эшли послушно садится за островок, целомудренно положив руки на колени. Она старается не пялиться на меня, и я вижу, с каким трудом ей это даётся. Понимаю, моя хорошая. Да, теперь, слегка отстранившись от ночных и утренних переживаний, я могу с горечью признаться самому себе: я выгляжу как дерьмо. Потускневшее отражение в кухонном шкафчике ужасает: от дневного спанья неистово дёргается чёрный глаз, жёсткая щетина переползла на шею и торчит иглами, взъерошенные волосы посерели от грязи и масла. Воистину, я достиг великого. Теперь мой внешний вид совершенно и полностью соответствует внутреннему. Мог ли лорд Байрон похвастаться тем же?

– Чем вы занимались? – спрашиваю я, приподнимая чайник дрожащими руками. – Как Фрэнки?

– У Фрэнки ночью температура чего-то вскочила, и я отвезла его к маме. Он… может, прихватил какую-то заразу в детском саду.

– Малыш заболел?..

Вот тебе на.

Она прерывисто выдыхает.

– Ничего серьёзного. У него всего-то горло прихватило и разболелась голова. Мама его мигом вылечит, да и она… она вообще давно хотела повидаться.

Ну да, и ты выбрала именно это больное время, чтоб отвезти ребёнка к матери. Ты сама, солнышко, говорила мне, как ненавидишь её упреки, её вечное тревожное покачивание головой в знак порицания. Думаешь, я поверю, будто бы ты добровольно отвезла к ней захворавшего Фрэнки? Нет, нет, тебе пришлось избавиться от него. У тебя тоже сумбур в голове, сумбур.

– Ему будет полезно переменить обстановку, – шутливо отвечаю я, поворачиваясь. Эшли поднимает глаза. – Ведь миссис Итон живёт где-то в окрестностях, не в городе?

– Да, да.

– Ну вот и подышит свежим воздухом. Озеро там… Полезно, полезно. А то один сад да мама.

– Конечно, я и сама так думаю, – с охотой подхватывает она, не сводя с меня безумных глаз, и вдруг разражается громкими рыданиями. Я молча протягиваю к ней руки и прижимаю маленькую головку к своей груди. Глажу её и шепчу чепуху в брезгливой нежности. Моя хорошая, моя хорошая. Ну да, сделала глупость, все делают, все делают какую-то бесовщину каждый день, и ничего, живут же.