– Какая экзотика, идиот?

– Будь у твоей соседки платье поуже, ты бы уже догадался.

Его слова заставляют смутиться как блондинок, так и Шетти, но Джимми этого не замечает.

Я кривлю губы, а он начинает хохотать, глядя на меня во все глаза:

– Лукас! А ты не понял? Нет, твоё поведение позволительно – на кой чёрт тебе сдался «парад», если у бара всегда сидит кто-то гораздо оригинальнее? Потянуло, скажи? Инстинктивно потянуло? Куда девочкам до транса, да?

Транса?..

Что?

– Ты парень? – в тихой ярости спрашиваю я у Шетти.

– ХА-ХА-ХА!

Джимми не сдерживается.

Джимми ржёт во весь голос и с трудом опирается на стойку, обращая на нас ВСЕОБЩЕЕ внимание; замирает даже музыка. Бармен смотрит без особого интереса, но вскинув брови. Отовсюду вертятся заинтересованные головы. Я не хочу, но мельком глаза вижу, как к нам поворачивается и Грейс, и мне кажется, что по её лицу плывёт огромная злорадная усмешка.

Блондинки сочувственно хмурятся.

– Нет, сэр, я девушка, – отвечает Шетти, тоскливо, неохотно переводя взгляд на Джимми, который уже не может остановиться:

– Конечно девушка… Прости, дружище… Инстинкты, да? ИНСТИНКТЫ? А ГОВОРИЛ – «НЕ ПОЙДУ»!

Шетти – транс? Трансвестит?

Парень?

– ХА-ХА-ХА!

Заставьте его замолчать. Заставьте его замолчать.

Позор.

Я – член в костюме. Я – позор.

скофилд я видел спидозную собаку своими глазами…

кТО-нибудь заставьте его замолчать

С ленивой злобой льётся ледяной дождь; его подруги-тучи давно заволокли всё небо, не оставив серому чикагскому солнцу ни шанса.

Такси везёт меня прочь. Я нервно молчу и нервно стараюсь не смотреть на бородатое отражение водителя в зеркале. Он с подозрением глядит на меня, потому что я дёргаюсь как паралитик с того момента, как уселся. Должно быть, думает, что сижу и дрочу на светофоры или на него. Не волнуйся, (мистер), не в моём ты вкусе, ведь я недавно сам себе доказал, что люблю мужчин понежнее.

Сука!

Меня снова душит гадкое ощущение, подобное стыду обмочившегося у всех на виду. Не знаю, на кого я теперь злюсь больше: на себя, поддавшегося слабости, пошедшего на поводу у Джимми, или на него самого, бесцеремонно завлекшего меня в чертов гадюшник. Беспокойные, обиженные глаза того полусущества то и дело всплывают в моём воображении.

Член в костюме спутал его с девушкой и почти… Почти увлёкся.

Как же я, чёрт побери, вообще умудрился? Смутно пытаюсь припомнить хоть что-то подозрительное в том трансплатье и транслице, пытаюсь и не могу. Не было ничего подозрительного, он просто выглядел как грёбаная – грёбаная девушка.

Многим, наверное, кажется, что трансвестита легко отличить от настоящей женщины, но это ни черта, ни черта не легко, если только мы говорим о действительно наглухо убеждённом трансвестите, а не о каком-нибудь фрике с маскарадного шоу. Его взгляд, слегка поджатые губы, нежный, видимо, годами тренированный голос – всё, всё выглядело натурально до потери сознания.

мистер мистер мМИСТер

Видимость спокойствия, добытая мною с поистине титаническим трудом, разбивается вдребезги, и я взрываюсь, взрываюсь и изо всех сил держусь, чтобы не вдарить ногой по сиденью.

МИСТЕР

Хуже всего то, что я не один из тех выскочек, которые болтают направо и налево о том, что им наплевать на чужое мнение. Мне совершенно не наплевать, хотя я постоянно, ВСЮ ЖИЗНЬ пытаюсь убедить себя в обратном. Но легче взглянуть правде в глаза – разве мне наплевать? Разве может быть наплевать человеку, побагровевшему до самых ресниц и сбежавшему из ненавистного борделя под дикий хохот Джимми и циничными взглядами остальных?

НЕТ.

Хоть бей себя в грудь, хоть жги сердце изнутри, это не изменит однозначного и вполне доказуемого факта: меня НЕВЕРОЯТНО ВОЛНУЕТ, что обо мне подумают; что подумает тупо лыбящаяся Грейс или ублюдок Джимми, что подумает каждая съёмная фигурка, каждая брюнетка или разодетая рыжая, – ЭТО ВСЁ ИМЕЕТ ГРЁБАНОЕ ЗНАЧЕНИЕ.

А нынче они все поголовно думают, что Я ГОЛУБОЙ.

К лицу страшно приливает кровь; пальцы сами собой сжимаются в кулаки и разжимаются обратно. Если этот говнюк примется размазывать по издательству сплетни… Тогда придётся донести Стоукс. Лужа за лужу.

Линда, он на работе только лезет девчонкам-художницам под юбку и пьёт кофе; лезет, когда пьёт, и пьёт, когда лезет.

Сипит телефон. Я раздраженно смотрю на всплывшее сообщение и долго не могу понять ни слова.

Лу, привет, как ты? Давно не виделись, Фрэнки скучает. Не приедешь?

Конечно, Эшли. В самое подходящее на свете время.

В самой тупой манере прикрываться ребёнком.

Я сухо печатаю: «О-кей». Я думаю: надо купить что-нибудь для мелкого. В душе на секунду вспыхивает осмысленный огонёк, но тут же гаснет, залитый ментальной мочой.

С полным пакетом еды я возвращаюсь к озолотившемуся за ожидание водителю. Конечно, после бара – после борделя – в десятом часу – дорога только в магазин за грёбаным яблочным соком. Мой алкогольный вид сходит на нет с космической скоростью, и таксистская морда глядит гораздо мягче.

– Куда дальше, сэр?

Я бормочу адрес, усаживаясь и складываясь.

– Южная часть города?.. – Голос морды звучит удивлённо.

– Да, да.

– Вы там живёте, сэр?

Из меня вырывается раздражённый выдох. Какое тебе дело? Какое тебе дело? Может быть, живу. Может быть, я украл этот костюм, украл обувь и часы от Тюдоров, а деньги на еду одолжил у старухи, одиноко снимавшей пенсию у банкомата.

Может быть, я не тот, кем кажусь.

– Не я, но мой друг.

– А, – усмешка, – понятно.

Знал бы мой друг, откуда я к нему еду.

Я наведываюсь к Эшли впервые за последние две недели, поэтому её измученный и запутавшийся, но светлый образ греет мне сердце.

Я люблю её сына: Фрэнки – пять, и он растёт на удивление смышлёным и самостоятельным парнем. Я говорю «на удивление», потому что ему не в кого; Эшли – неглупый и чуткий человек, но добилась бы гораздо большего, занимаясь чем-то помимо рыданий в подушку по ночам и жалоб мне на жизнь. Ей удалось вырастить в мальчишке лучшие качества без толкового образца, и это навсегда останется для меня загадкой.

Однажды мне пришлось стать свидетелем ужасного инцидента: ещё трёхлетний, Фрэнки, пытаясь дотянуться до рыжей спины старика Роджера, пребольно шибанулся вместе со стулом на пол. Грохот. Испуг. Мы с Эшли переглянулись и покорно замерли, ожидая истерики, но парень просто вздохнул, встал и потопал за испуганным котом в гостиную. Я улыбаюсь, вспоминая его недовольное, но полное решимости лицо. Он не воспринял своё падение как катастрофу, хотя ему было больно и заплакать при взрослых было бы выгодно. У него была важная цель, и он пошлёпал дальше.

Тогда я вновь многозначительно посмотрел на Эшли, но в глазах её увидел не гордость, а одно тупое беспокойство. Она встала и пошла за сыном, тихо причитая. Слова «нам есть чему у него поучиться», уже готовые сорваться с моих губ, так на них и замёрзли. В глубине души я боюсь за Фрэнки; но ещё больше я тревожусь о его матери.

Эшли – бывшая лучшая подруга моей сестры.

Мы часто виделись, приезжая к семье в Рокфорд на праздники. В день, когда Лилиан упала с крыши и разбилась насмерть, мы оба походили скорее на привидений, чем на людей. Похороны нас сблизили: я злился на мать, но сошёлся с странноватой девушкой, когда-то очень дорогой моей сестре; поначалу мы сдержанно-угрюмо беседовали, подливая друг другу и вспоминая всё подряд, а в конце того дня она приглушённо рыдала мне в мокрую рубашку, пьяная. Плакала и повторяла, что не может поверить.

Бедная Лилиан. Бедная Эшли.

бедный лукас

С тех пор мы дружим, и я исправно захожу в гости, однако в последнее время она открыто надеется на нечто большее. Я не могу забраться к ней в душу, но знаю, что Эшли ищет не денег, а кого-то, кто закрыл бы удушающую её пустоту. Ей страшно.