Я ждал её слёз и был к ним почти готов, но и у меня отчего-то больно дёргается сердце. Мне до трепета жаль чувства Эшли, а больше всего – того, что я никогда не смогу полюбить её с такой же силой.

– Лу… – бормочет она, силясь отстраниться и взглянуть на меня. – Ты простишь меня?

– За что?

– За то, что я…

Свежие слёзы обрушиваются на неё, перебивая. Они теснят ей грудь, рвутся наружу, и ей откровенно больно их сдерживать, поэтому бедняжка падает обратно в мои руки. Я не сопротивляюсь. Через несколько минут она привстаёт снова.

– Я думала, думала… – выдавливает она, размазывая солёную воду по лицу, – что ты тоже любишь меня, но боишься признаться и мне, и самому себе. Я думала, что всё понимаю, Лу, представь? – В эту секунду её горящие, измученные глаза встречаются с моими. – Думала, что в тебе играет какая-то гордость, что-то как бы такое, чего не объяснишь, думала, что ты погряз в какой-то грязи и тебе нужна помощь… чтобы выбраться. Мне казалось, я могла помочь тебе. Ты так полюбил Фрэнки… Когда ты ляпнул ту дрянь про бордель, я чуть с ума не сошла. Я подумала, что ты мне врёшь, чтобы отвязаться, чтобы скрыть то, что чувствуешь, а ведь это просто-напросто значило, что я тебе не нужна. Не нужна, да?

Она уже на меня не смотрит, только тихо гладит по спине вспотевшей рукой. Я молчу, но Эшли, кажется, вовсе не ждёт ответа.

– Ты отвезёшь меня завтра к подруге в ателье?.. Мне туда очень нужно, а деньги на дорогу я последние потратила сегодня.

– Отвезу. Во сколько?

– После обеда, часа в три. – Сдержанно всхлипывая, она прижимается ко мне. – Хорошо?

– Хорошо.

Вырвись у неё ещё хоть слово, и я упаду, упаду перед ней на колени, прося прощения, растаю и соберусь обратно, поведу к алтарю, воспитаю всех детей, что она мне родит, забью Оскара насмерть – сделаю всё, лишь бы она больше не рыдала мне в пижамную кофту. Но слово не вырывается, Эшли молчит, и её слезы тоскливо, горько утихают. Только руки тесно сжимают ткань на спине, ещё держа меня, не отпуская.

Едва за Эшли захлопывается дверь, я закрываюсь в спальне и ненадолго впадаю в тяжёлую задумчивость. Что же мне теперь делать, моя хорошая? Твоё дело – поплакать, разорвать мне душу и уйти, не прикоснувшись к чаю, а моё?

А моё – сидеть на холодном стуле, спустив руки-верёвки меж колен и думать, думать. Как расценивать твой приход? Как «последнее пожатье рук»? А как быть с твоими слезами? Была ли это попытка поглубже уязвить меня в отместку? Вышло, Эш, получилось, но ты этого не узнала и не узнаешь. И ведь как сильно!

Я ещё чувствую твои цепкие пальцы на себе.

Зачем ателье? Если прощаться, то прощаться уж точно, навсегда, как бы грустно не было, а это что такое? Неужели правда ни цента не осталось? Или тебе меня добить хочется? Надавить, опустить, воззвать к совести? Вышло! Но в чём я виноват?.. Не я тебе штаны расстегнул. Как глупо, глупо.

Вздохнув, я тянусь к задребезжавшему телефону и прикладываю его к уху.

– Алло.

– Киса! Чтоб ты сдох!

– Спасибо.

Морщусь, слушая приглушённый смех на другом конце.

– Ну и что? Какого чёрта я тебе дозвониться не могу? – спрашивает Джимми.

– Телефон умер. Что нужно?

– Ничего! Как самочувствие? У меня в голове шум, и яйца звенят.

– Я только что проснулся.

– Только что?! Ты хотя бы дома?

– Да.

– Ну, я тоже.

Джимми молчит пару секунд, а затем продолжает тише:

– И… Киса, я не помню, что было вчера?

– А что было?

– В туалете в клубе.

– Что в туалете?

Бам-бам.

Он долго медлит.

– Мужик с тобой какой-то стоял. Зверю-юга. – Неуверенное покашливание. – Лысый.

Я весь сжимаюсь в комок, прокручивая в голове вчерашнее.

– А… Ну да.

– И чего?

– Чего?..

– Ну сука! Ты помог кому-то?

– Помог. Девушке. Сам понимаешь, «что было». Да и ты же за зверюгой побежал?..

– Я побежал!.. Да! Я помню.

– Догнал?

– Да нет, по-моему… Помню, что выбежал, а потом, ха-ха, как в тумане всё.

– Ну и чёрт с ним.

– Ну и чёрт. – Пауза. – А что за девчонка была? Плакала?

Да ты бы скорее заплакал.

– Нет, не плакала. Не знаю, что за девчонка, она поблагодарила и ушла потом.

– А-а, ушла… Вот и помогай! – Смешок. – В «спасибо» можно сунуть?

Отвращение.

– И что делать теперь будешь?

– А тебе какая разница?

– Не рычи… Если честно, Лу, я от тебя не ожидал. Медаль, медаль полагается!

– Понятно.

– Медаль, меда…

Не могу, не могу, не могу.

Я торопливо отключаюсь и с омерзением отшвыриваю телефон прочь. Сквозь густые, тяжёлые шторы еле-еле протискивается тонкий луч света. Я пялюсь на него с минуту, а затем встаю и тупо их одёргиваю. В лицо тут же ударяет слепящее солнце, и на моих глазах выступают слёзы, но я не отрываю взгляда до тех пор, пока мне не становится очень больно.

Я больше не буду.

Жаль, что ваш друг…

Большое розовое пятнышко перекрывает зудящие мысли, и я мгновенно забываю и об Эшли, и о Джимми.

Мне больно руку.

Это она так сказала?..

Я ничего не хочу, мистер, но вы простудитесь…

Мне?

Нет, конечно, это что-то совсем другое. Это кто-то совсем другой. Не может быть, чтобы она, как и я, жила в этом протухшем городе. Всё в нём столь глупо и глухо. Человек здесь разучился прощать, слушать и помогать.

Она действительно привела меня домой, имея кого-то вроде Тома?

Она действительно сказала, что костюм – прелесть, только оправившись?

Она так напоминает мне что-то, что я не в силах уловить.

Что Шетти чувствует? В борделе, дома, под клиентом, под Томми – что она чувствует? Что носится у неё в голове? Может быть, она дура? Ничего не носится?

Что-то дёргается позади меня, и я срываюсь с места, оборачиваясь. С губ слетает тихий стон: я хочу вскрикнуть, но сухое горло предаёт меня и душит. На одинокую секунду в углу спальни взлетает огромная чёрная сутана. По моим щекам сами собой катятся слёзы.

ну что что тебе нужно какого тебе нужно что я сделал?

нет

нет

нет

нет

АХ ТЫ ДРЯНЬ! ДРЯНЬ! спидозная собака

Она взмывает к потолку, и я в беспамятстве валюсь под кровать.

К неказистому домику Эшли я подъезжаю мрачно и в большой задумчивости. Поднять себя на ноги и вымыться после появления зубастого воротничка стоило мне нечеловеческих усилий, и потому это маленькое дневное путешествие в ателье оказалось одним из тех ненужных и тоскливых событий, к которым ты обещаешь присоединиться в порыве жалости или общей радости, а на следующий день клянёшь себя за это.

Упав вчера, я очнулся лишь в девятом часу и, оглядевшись в гаденькой паранойе, вставал с пола уже в полной уверенности, что не верю Эшли. Да, так просто, без обиняков и преувеличений – не верю. Что-то тёмное и неотступное скрывалось в её рыданиях и сбивчивой речи. Что-то неприятное, жуликоватое было в этих всхлипах и длинных пальцах.

Я почувствовал это неким тощим душевным донышком ещё во вчерашний её приход, но был слишком расстроен, чтобы вглядеться. Сегодня вгляжусь. Сегодня она не обманет меня.

не обманет не обманет и всё же

И всё же Эшли не была тем, что так громко и беспрестанно жужжало в моём забытьи. Она была как бы отсветом, теневой периферией. А жужжали розовое пятнышко и тонкий солнечный луч, который я пустил сквозь шторы. Жужжала, перебивая сутану, Шетти. Без обиняков и преувеличений.

Мне необходимо посмотреть на неё ещё раз, посмотреть хотя бы мельком, хотя бы лёгким, прозрачным взглядом, хотя бы сквозь щёлочку, сквозь тайную кэрролловскую дверку. Посмотреть, вновь схватить за воротник, встряхнуть, если понадобится. Не бывает таких людей, или она дура. Не бывает сухих глаз.

Эшли степенно сходит с крыльца с тканевой сумкой в руках. У неё вид женщины, молча и терпеливо сносящей свой позор. Я в недоумении смотрю, как она усаживается, пряча глаза.