Как, как она там сказала? Франкфуртский постсимволист?

Я улыбаюсь.

Воистину, когда работаешь с книгами, рано или поздно начинаешь говорить как одна из них.

Бедная, бедная миссис Стоукс! Я плохой человек, раз позволяю себе радоваться в такое время, но мысли в голове могут и не носить траур. Приглушённая беготня за моей дверью утихает совсем, и я понимаю, что отдел опустел.

Покойся с миром, Кристофер. Ты прожил достойную, трудолюбивую жизнь, полную не только белоснежного кокаинового порошка, но и синего стирального… для носочков сыновей и белья жены. Но ты отбросил их, дорогой, и тебя можно понять. У тебя толковая, умная голова, и тебе просто стало скучно. Можно понять и наркотики. Можно понять и странное увлечение Линдой: на лице её ещё сияет остаток той прошлой красоты, что была у неё задолго до клички «сука» и узких платьев ниже колена. Про то, как умна эта женщина, и говорить не приходится. Я могу тебя понять, Кристофер, но мне тяжело и горько осознавать, что ты погиб на финишной прямой к своему спасению. Ты увлёкся Сенкелем, бродя по средневековым улочкам в отпуске, в который поехал совершенно один. Почему ты сделал так, дорогой? Не потому ли, что захотел заново отыскать себя, устав от водки и бесконечных слёз жены? Захотел, и отыскал, и ослепил кровоточащий нос удручённой немецкой прозой, и понёсся к Линде, как окрылённый парусник, а как, как она откажет, дорогой, когда так влюблена в тебя? Слушая твой взъерошенный запал, твоё горячее «Не прикасался, милая, клянусь, выбросил всё до крохи, позволь мне только, позволь…», как она тебе откажет? Видел бы ты, как дрожали её губы сегодня утром, как беспомощно колыхались холодные пальцы. Видел бы ты… Но ты уже ничего не увидишь, Крис, потому что поздним вчерашним вечером тебя страшно и с хрустом снёс один летящий «Шевроле». И всё, что ты надумал, что переосмыслил, что спало в тебе и вдруг проснулось, всё умерло вместе с тобой. И вновь ты не принёс жене ничего, кроме слёз.

Покойся с миром, Кристофер, а я продолжу замысловатое немецкое дельце в память о тебе.

Продолжу, продолжу, продолжу… А сколько ещё дела! Сколько…

В дверь – крепкий, нетерпеливый стук, и я испуганно вздрагиваю, вырвавшись из задумчивости. Кого чёрт принёс? Глаза кидаются к наручным часам: доходит шесть часов. Моргнув, бросаю взгляд на окна позади и вижу, что Чикаго уже окутан сумерками.

– Кто там?

– Реально? – Дверь кем-то толкается, и в ярко освещённом проёме возникает тёмный силуэт. – Ты что, ещё тут, киса?

– Пошёл прочь, – шиплю я, привставая. – Иди нахуй, Джимми, какого чёрта тебе опять надо?

Смеётся. Опять смеётся, подонок, опять смеётся надо мной. Я мучительно ощущаю, как во мне снова поднимается едва-едва затихшая ярость, выплывает наружу с таким трудом проглоченный гнев.

мистер? мистер? ПОТЯНУЛО СКАЖИ? ИНСТИКТИВНО ПОТЯНУЛО?

мистер?

А ТЫ НЕ ПОНЯЛ!

нет сэр я девушка

– Ну хватит, Лу, перестань, – со смехом произносит Джимми, мерзко играя бровями и подходя ближе. – Ты злишься? Успокойся, я простил тебе твой маленький побег.

– Не говори мне успокоиться, мудак, просто уйди отсюда. Иди куда хочешь, иди и продолжай орать как психопат направо и налево.

– Задело то, как я хихикал, Скофилд? Задело? – Джимми широко улыбается. – Если да, то всё было по делу.

Меня дёргает бешенство.

– Ты психически больной человек. – Я резко встаю и со злостью бью по столу. – Да прекрати РЖАТЬ! Ненавижу тебя, твой тупой смех и твоих шлюх. Мне наплевать, кем ты меня считаешь, наплевать, говорил ты кому-то или нет, это ты затащил меня в чёртов бордель, и ты знал, что там будет транс, поэтому уйди отсюда немедленно.

– Ты опозорился тем, что сбежал, а не оттого, что я смеялся. – Джимми с лукавой улыбкой тянется за конфеткой в вазе. – Надо же, среди девчонок первый раз, и уже такой успех, да?

– Уйди.

– Не кричи, киса, сядь.

– УЙДИ!

– ДА ЛАДНО, что ты начал! Я никому не расскажу про твоё приключение, честное слово.

– Зачем ты сюда пришёл?

– Я… – Улыбка неожиданно слетает с его лица. – Я не знаю. Мне так жаль Криса, Лу, ты бы знал.

Что?

Уже готовый сорвать горло, я вдруг падаю обратно в кресло.

– Я знаю, что Стоукс запрягла тебя подчищать за ним. – Пауза. – И на кой черт его понесло к немцам? Я подумал, что он шутит, когда он сказал про Франкфурт. Тоска же смертная.

– Тоска смертная – вести такую жизнь, как у тебя, и прикрываться «весельем», – едва слышно бормочу я, склонив пульсирующую голову и прикрыв ладонью глаза. Меня вдруг охватывает тяжёлая усталость. Я ведь ни куска сегодня не съел.

Джимми не отвечает, молчит. Когда я взглядываю на него из-под опущенной руки, он уже сидит напротив, в смутном беспокойстве теребя конфетную обёртку.

– Помню, как мы с ним сожрали на двоих по бутылке виски… В том огромном клубе через две улицы, где Роза праздновала день рождения, ты помнишь?

– Нет.

– Зря. Крис сказал, что не собирается блевать, потому что жена ругается за испорченные рубашки, – тихо говорит Джимми. – Всё равно весь облевался потом.

– Я не знал, что вы были так близки.

– Ещё бы! Человек узнаётся по тому, как пьёт и как относится к девочкам… Или к мальчикам…

– Клянусь, я сейчас встану.

– Молчу, киса.

Холодный кабинет накрывает тишина. Мы с Джимми, притаившись, слушаем, как за окном едва слышно трещит пробка. Где-то в коридоре гремит ведром уборщик.

– Я узнал его, и он был хорошим человеком. Давай напьёмся.

Из меня выплёскивается усмешка.

– Идиот.

– Давай напьёмся, я сказал. – Он привстаёт со стула и глядит на меня во все глаза. – Крис оставил тебе кучу работы, а мне – кучу воспоминаний, поэтому мы должны почтить его память.

– Как сентиментально, Джимми.

– Тебе что, вообще не жаль его? Вообще? Был и был?

Я молчу с полминуты.

– Может быть. Стоукс сегодня сказала, что мне претят человеческие чувства.

– Выскочка! Здравствуйте, лорд Байрон.

– Помолчи! Помолчи, дай наконец подумать.

Кто-то в коридоре с грохотом роняет ведро.

– Господи, – хриплю я, еле успевая схватиться за выступ в стене впереди. Очередной рывок в горле, и в подчищенный унитаз вязко выливаются последние остатки выпитого. – Господи, помоги мне…

кто ты такой

И ещё рывок, и ещё, и так до тех пор, пока мои тёмно-серые брюки от «Хьюго» не впечатываются в липкий кафель туалета.

Упав на колени, я тяжело вздыхаю и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не опустить голову прямо на ободок унитаза. Мне плохо мне так плохо господи, зачем же я снова нажрался как скотина? Мысли перемежаются друг с другом, спутываются как закадычные подружки, а в ушах звоном отдаётся чей-то огромный голос.

нужно быть таким мудилой чтобы включать кабалье в клубных туалетах

Сердце гулко стучит не то в яйцах, не то в горле.

Обессиленный, я облизываю мокрые губы, с трудом шевеля языком, и прикрываю глаза. Джимми не пришлось долго уговаривать меня: пара минут молчания, несколько «давай, не ломайся», и я у спиртной стойки в первых рядах. Космически огромный танцпол, ласковые девочки в полупрозрачных блёстках (или без них), бьющая по голове музыка. На осмысленную, посвященную Крису пьянку это безумие было похоже ровно до тех пор, пока мой дружок не принялся расстёгивать штаны перед взъерошенными блондинками у шеста. Я вспоминаю, как они одними зубами доставали купюры из его боксеров, и снова хватаюсь за унитаз.

конечно я понимаю я снова поддался снова обожрался рома снова не закусывал снова строил из себя чёрт знает что я понимаю

Мне до безумия противно. Днём ты смеёшься над папашей Фрэнки, над слабаком Крисом, Скофилд, а ночью? Разве ночью ты лучше их?

Издав тошнотворный звук, я впадаю в знакомое забытье.

ничуть не лучше