– Похоже, Зимний!
– Зимний? – переспросила старушка.
– Если это есть пожар, моё место там! – озабоченно воскликнул доктор Мант и взял в руки свой саквояж. – Разрешите откланяться, госпожа княгиня?
– Поезжайте, Мант! – не стала возражать Голицына. – Узнайте, что там стряслось!
Мант быстро удалился.
А княгиня властно кивнула в сторону окон.
Кресло тотчас подкатили поближе к стёклам. Наталья Петровна мутным взглядом уставилась в темноту сумерек. От внезапно проснувшегося любопытства её высохшее и испещрённое морщинами лицо с усами и бородой приобрело хищный вид.
Насмотревшись, а точнее, просто устав от напряжения, старушка откинулась на спинку кресла и вяло махнула рукой.
Кресло откатили на прежнее место.
– Вот она! – княгиня назидательно указала пальцем вверх. – Кара божья на голову августейшую и на столицу его!
– Истинно так, матушка! – поддакнула Марфа Кологривова и, полистав псалтырь, прочла. – Ибо сказано: «И будет сожжена огнём, потому что силён Господь Бог, судящий ея. И восплачут и возрыдают о ней цари земные!».
– Нам бы не возрыдать, как огненное пламя до нас докатится! – проворчала Голицына и негромко крикнула. – Панкрат!
Перед княгиней тотчас возник Панкратий Быков, сухонький старичок лет семидесяти.
– Разузнай! – приказала Голицына. – Что там и как?
– Слушаюсь! – ответил Панкратий и торопливо засеменил к выходу.
– А цари земные восплачут! – с надеждой проговорила княгиня.
– Восплачут, матушка, восплачут! – согласилась Кологривова и вновь принялась читать. – «Когда увидят дым от пожара ея, стоя издали от страха мучений ея и говоря: горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришёл суд твой!»
Загоревшийся Зимний
А на площади перед Зимним дворцом уже гудела большая толпа, рождая возбуждённые возгласы:
– Всё! Амба! До утра таперича прополыхает!
– Ишь ты – гвардия на подмогу!
– Картечью бы! По пламени – шарах!
– Шарахнут, ежели государь прикажет!
– Государь? Где государь?
– Вона – прикатил! Ура!
– Ура-а-а!
Прибывший из театра император вышел из саней. Его тотчас окружили генералы и сановники. Мельком взглянув на лошадей, впряжённых в сани с бочками и возивших воду от Невы до дворца, государь приказал поставить прибывших из казарм гвардейцев в непроницаемую цепь, чтобы надёжно отсечь загоревшееся здание от любопытствующей публики.
Во дворце уже начали рушиться потолки.
А народ всё прибывал, запрудив ближайшие улицы и покрытую льдом Неву. С горечью взирая на разрушительные действия всепожирающего пожара, толпа кричала:
– На Эрмитаж идёт! Сейчас перекинется!
– Не перекинется – император не допустит!
– А огню-то что? Огонь никому не подвластен – стихия!
Но часть гвардейцев уже отправили к Эрмитажу – закладывать окна мешками, набитыми снегом, чтобы предотвратить доступ пламени от объятого пожаром Зимнего дворца.
А главные усилия пожарных и продолжавших прибывать на подмогу войск были брошены на спасение ценностей, которым угрожал огонь. На Дворцовой площади возле Александровской колонны росла гора вещей, вынесенных из Зимнего. Из тронных залов доставили троны, люстры, канделябры и украшения – как из литого серебра, так и бронзовые. Из обеих дворцовых церквей извлекли святые мощи, утварь и образа. В воинской галерее сняли портреты, так что герои минувших войн и сражений как бы тоже получили возможность принять участие в битве с огненной стихией.
И тут к гвардейцам оцепления подкатили сани. Кучер ловко соскочил с облучка и помог выйти пожилой барыне.
– Екатерина Ивановна! Сюда пожалуйте! – бросился к ней гвардейский офицер и повёл мимо вереницы портретов, стывших в своих золочёных рамах прямо на снегу. Возле одного из них барыня остановилась.
– Что там, Екатерина Ивановна? – спросил гвардеец.
– Вылитый батюшка! – ответила барыня, пристально вглядываясь в моложавого красавца-генерала, писанного маслом. – Иван Александрович Загряжский!
В доме княгини
А в дом, что на углу Малой Морской и Гороховой, вернулся посланный на по жар дворовый человек Панкратий Быков.
– Как там? – спросила Голицына.
– До нас не дойдёт! – успокоил старик. – Ветер воспрепятствует.
– Горит-то отчего? – продолжала допытываться княгиня.
Панкратий пожал плечами:
– Бог его знает!
– Подожгли, дело ясное! – подала голос княгиня Екатерина Долгорукова, тридцатипятилетняя внучка хозяйки дома, дочь её сына, московского генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, пришедшая в гостиную на шум.
– Ступайте! – приказала слугам княгиня.
Челядь бесшумно покинула гостиную.
– Подожгли? – с удивлением переспросила Наталья Петровна. – Кто?
– Мало ли! – ответила Долгорукова. – Москва три года назад вон как пылала! От поджогов!
– Кто их видел – поджигателей? – поджав губы, спросила княгиня.
– Государь приказал – и нашли! – запальчиво ответила Екатерина Дмитриевна.
– Под пыткой в чём угодно сознаешься! – возразила Наталья Петровна.
– Говорят, во времена Петра Третьего, – вступила в разговор Марфа Кологривова, – дома нарочно жгли. Государю на потеху.
– Вздор! – недовольно проворчала Голицына. – Шкурин Васька один раз жёг, но не потехи ради, а для защиты.
– Жёг для защиты? Как это? – не поняла Долгорукова.
Голицына задумалась, вспоминая. Затем негромко принялась объяснять:
– Государыня Екатерина Алексеевна, когда императором был ещё Пётр Третий, собралась рожать. От фаворита своего Гришки Орлова. Муж её ни о чём не догадывался. Потому и рожать надо было исхитриться тайно! Но как? И тогда гардеробмейстер государыни Шкурин, зная, как император любит пожары, поджёг свой собственный дом. На окраине Петербурга. Когда Пётр вернулся с пожара, Екатерина, уже родившая, собралась с силами и встретила его! А новорождённого младенца передали Шкурину – для воспитания.
– Будущего графа Бобринского? – догадалась Долгорукова.
– Сначала его князем Сицким назвали, – ответила княгиня. – Графом он потом стал.
– А Зимний всё горит! – напомнила о пожаре Екатерина Дмитриевна.
– Прямо знамение какое-то свыше! – воскликнула Кологривова. – За неделю до Рождества католического, за две недели до Нового года, за месяц ровно до дня рождения!
– Рождения? – не поняла Голицына. – Чьего?
– Твоего, бабушка! – напомнила внучка. – Месяц всего остался.
– Разве? – удивилась Наталья Петровна и позвонила в колокольчик.
Вошла старушка-горничная Палаша и остановилась перед барыней в ожидании распоряжений.
– Сегодня что? – спросила Голицына.
– Семнадцатое декабря.
– Год?
– Одна тыща осьмсот тридцать седьмой.
– И сколько же мне лет?
– Девяносто три года и одиннадцать месяцев. Ровно! День в день!
– Ступай!
Горничная вышла.
– Тридцать седьмой, – негромко повторила княгиня. – Роковой год!
– Отчего ж роковой-то? – удивилась Кологривова. – Год как год!
– Для кого-то удачный, для кого-то не очень, – добавила Долгорукова.
– Роковой! – упрямо повторила Голицына. – Тридцать седьмой… Тройка, семёрка…
– Туз! – завершила счёт Екатерина Дмитриевна.
– Дама! – строго поправила Наталья Петровна.
– У Пушкина – туз! – не согласилась Долгорукова.
– У Пушкина как раз дама! – продолжала настаивать на своём Голицына.
– Да уж! – ехидно ввернула Кологривова. – Как Пушкин написал, так за ним все теперь и повторяют!
– Раньше, раньше всё это было, мать моя! – недовольно произнесла княгиня. – До нас всё началось! Не только до Пушкина, до нас до всех всё уготовано было!
– Истинно так, матушка! – поспешно согласилась Кологривова и, вновь раскрыв псалтырь, прочла. – «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, писанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть книгу сию и снять печати ея? И никто не мог – ни на небе, ни на земле, ни под землёю – раскрыть книгу сию, ни посмотреть в неё…»
