Мы помолчали, посмотрели на летающих свиней, кружащих с криками над домами, на столбики дыма вдали, на горе. Я ещё раз прокрутила его ответ в своей горячей голове и честно сказала:

– Спасибо.

– На здоровье, – улыбнулся он и добавил: – Ты ведь понимаешь, что, возможно, в жизни мне больше не представится случай кому-то вот так показать, как тебе сейчас, что всё устроено проще, чем мы себе накручиваем. Это очень редкий случай, когда ты что-то по-настоящему можешь для кого-то сделать.

– Да, согласна. Нечасто такие глупые рёвы под руку попадаются. Когда у тебя будут дети, будешь им хвалиться, как мне своего ума добавлял.

– Позвоню сегодня и буду хвалиться и детям, и внукам. Я старенький, просто генномодифицированный, – снова улыбнулся он. – Я тебе в деды гожусь, если не в прадеды. Я потому и здесь, Рашечка, что мне так всё осточертело там, за стеной, что хочется чего-то настоящего найти, хоть бы и в мусорной куче. Скучно…

– Больше к нам никого не привезут, – сказал Женя во время нашей очередной встречи на мосту. – Я думал ещё с кем-нибудь познакомиться, но у них так: завозят человек пятьдесят, а потом на карантин ставят.

– Вы прямо агент, – ответила я вежливо. – Кто может поплатиться головой за разглашение этой информации?

– Андрюша, профессор наш любимый. Ему вряд ли что-то сделают, он местная звезда. Ты бы с ним, кстати, поближе познакомилась, не помешает, – порекомендовал Женя.

– Не, спасибо. Он бабник, я с такими не могу.

– Хорошо, что ты не в каком-нибудь двадцатом веке родилась! А то не видать бы тебе ни работы, ни карьеры, ни жизненных благ с такой нелюбовью к любовным играм. Да, и кстати, если ты не перестанешь мне «выкать», то рискуешь потерять собеседника. Тут собеседники – особо ценный товар, ими не разбрасываются, – подначивал меня Женя.

– Мне сложно, после ваших… твоих признаний… – попыталась оправдаться я.

Мне и правда стало не по себе от понимания, что общаюсь с человеком во много раз старше меня. Выглядел он молодо, и это сбивало с толку ещё больше.

– А ты старайся. Не сложно – не интересно. Уж поверь старику, – усмехнулся он.

Женя ссутулился, перекосился на один бок и принялся так смешно кряхтеть, что желание «выкать» отступило. Клоун в цирке – это друг, ему не «выкают».

– А сам ты не в двадцатом же веке родился? Я уже подозреваю, слушая тебя – может, ты вообще робот? Или Горец? Помнишь фильм древний, где «кто хочет жить вечно»?[13]

– Робот – это когда больше семидесяти процентов мозга заменено на инородные материалы, а подсадка живых клеток и смена косточек не считается. Робот в голове. Ладно, вредная девчонка, посмотрим, как ты лет через сто запоёшь! Хотя я вряд ли осилю такой срок. Как только мне здесь надоест, сяду на какой-нибудь межгалактический космический корабль и свалю в никуда. А на «Горца» согласен, только мне больше нравится старый-старый фильм, плоский ещё, без MultiD.

Слышать такое от позитивного Жени было странно. Я думала, он «железный»!

– Что с настроением? Или у тебя тоже «лунные циклы»? – недоумевала я.

– Ага. Луна будет вечером огромной. Посмотришь. У стариков такие циклы – она нас зовёт, и от этого не избавиться. Но не надо заносить руку над кнопкой экстренного вызова 003. Я в порядке. У меня там, – он махнул рукой в сторону стены, – собака умерла. Глупо, да? Древний, частично железный уже человек переживает за какую-то собаку!

Он смотрел мимо меня на гору. Гуляющие по мостику всегда останавливались лицом к горе, словно боялись поворачиваться к ней спиной.

– Совсем даже не глупо, – ответила я.

– У тебя за всю жизнь сколько собак было? – спросил Женя.

– У меня один Джеки, он старенький, ему скоро пятнадцать стукнет, но до двадцати мы его точно дотянем! – вспомнила я своего любимого пса.

– Вот. А у меня – со счёту можно сбиться, но я каждого собакена помню по имени. Кстати, и Горец был; прожил, правда, недолго совсем – сглазили, видимо, кличкой. Должен был бы привыкнуть их хоронить, а всё никак. А Бобёр четверть века осилил, собака!

– Бобёр. Смешная кличка. Ты сам придумал? – спросила я, чтобы немного разрядить обстановку.

– Нет, мне его Бобром отдали. Сказали, подгрызает всё, что найдёт: хоть палку, хоть пластмассу, хоть алюминий – грызун. У него зубы передние, как у бобра, и хвост плоский. Скрестили неудачно породу, вот и получилось генномодифицированное чудище. Я его щенком в питомнике взял. Там усыпить должны были за уродство как генетическую ошибку, а я схитрил. Подделали документы, накрутили-навертели и этого вроде как усыпили, а нового записали как собаку и кличку дали – Бобёр. Маленькая путаница, и зверюге двадцать семь лет жизни, а мне столько же лет радости.

Я совсем не знала, что ему сказать. «Сочувствую» или «соболезную» будет неправдой. Не сочувствую – недоумеваю. Когда кто-то кого-то теряет, я всегда ощущаю его боль, а сделать с этим ничего не могу, помочь ничем не могу и просто хочу убежать от этой ситуации. А здесь тем более: он бросил своего Бобра, когда разрисовал здание. Знал, что отошлют куда подальше за такие дела и старый пёс будет доживать без него. Сказать ему сейчас такую правду будет слишком жестоко. Мне было крайне некомфортно, но говорить что-то надо было.

– А с кем же ты его там оставил? – спросила я.

Он повернулся ко мне, повеселел и неожиданно сменил тему:

– Давай договоримся, пока мы здесь, каждый день утром играть в угадайку. Просыпаешься и загадываешь, сколько дымных столбов ты увидишь днём на горе. А после завтрака считаешь и пишешь, сколько на самом деле оказалось. Тот, у кого утренний прогноз ближе к реальности, выиграл. Только цифры, больше ничего не пишем, мы ведь и так всё поймём, – предложил Женя.

– Давай. Я наверняка проиграю, и тогда что? – согласилась я.

– А тот, кто проигрывает, шлёт другому селфи, на котором изо всех сил старается показать сожаление по поводу проигрыша. Без маски!

– Я завалю тебя своими селфи! – воскликнула я, будучи в полной уверенности, что угадывать буду плохо.

Очень хотелось спросить, сколько ему лет, но это категорически запрещено, особенно с генномодифицированными. Возраст – очень интимная тема, но любопытство так и жгло. Дети, внуки… Больше ста точно.

– Жень, можно задать тебе вопрос, который задавать нельзя? – всё же спросила я.

– Сколько мне лет? – угадал он.

Я покраснела до корней волос, замотала головой.

– Не совсем. Ты знаешь, сколько ты проживёшь? – уточнила я.

– Нет, конечно. И про возраст совру, прости, мне нельзя разглашать. Я знаю, что это очень интересно всем, кроме меня. Это решили за меня, а я хочу жить свою жизнь, а не кем-то придуманную, – ответил он.

– Это как? – не поняла я.

– Ты маленькая ещё, не поймёшь, – отрезал он.

– Я хотя бы постараюсь. Раз уж нас нанесло друг на друга здесь, то можно и постараться. Я про себя всё могу рассказать, но только пока нет ничего интересного, – сказала я.

– Самое интересное как раз то, что у тебя впереди. Так мы дымки считать договорились? Сколько их сейчас там, хотя бы примерно? – спросил он.

– Расскажи. Пожалуйста! – просила я.

– А ты хоть знаешь, откуда эти дымки берутся на горе? – он явно пытался уйти от темы.

– Расскажи-и-и! – не унималась я. – Ты упрямый, но я ещё упрямее, по упрямству у меня твёрдые двенадцать!

– Ну хорошо, раз ты так просишь, хотя я и сам не знаю толком. Там ведь расположена зона, свободная от контроля. Там живут люди, которые решили стать бомжами по доброй воле. Жить в грязи, питаться отходами. Наверное, это их костры. Ну, и трубы перерабатывающих заводов ещё, – сказал он так серьёзно, как будто не понимал, что я допытываюсь про возраст.

– А раз так, тогда я не буду с тобой играть в «дымки». И вообще не буду с тобой разговаривать. Подружусь вон с Эммой в блестящих туфлях, стану местной звездой, и все мужики будут мои! – притворно обиделась я.