— Что хорошо?

— Хорошо, что никто не знает этого. Тем меньше будет возможностей у предателя, если такой действительно есть во дворце. Хочу тебе признаться, божественный господин...

— В чём, владычица моей радости?

— В том, что не понимала важности тайн до тех пор, пока мои отец Хесира не сказал мне, что любовь иногда может быть более губительной, чем ненависть. Любящая женщина может по неосторожности выдать тайну, встревожившись за любимого, посоветоваться с кем-нибудь, как лучше избежать опасности. И тогда опасность уже нельзя будет предотвратить...

Фараон улыбнулся и погладил меня по руке, потом ласково коснулся моего подбородка.

— Вот мы ведём свои речи о тайном, Бенамут, и не спим во всём дворце только мы, да ещё телохранители и стража. Когда я направлялся к тебе, мне встретился Туту, он выходил из покоев царицы, и он сказал мне, что сегодня ночью тоже не собирается спать, попытается помочь мне разобраться с донесениями правителей областей по всяким мелким поводам, потому что днём никогда не хватает времени. Всё-таки мне бы хотелось их просмотреть, я сказал, чтобы Туту явился ко мне пораньше, разбудил меня ещё перед рассветом, потому что днём и у меня не хватает времени на мелкие дела, а ночью уже нет сил. Зачем я говорю с тобой о делах, Бенамут? Разве ты мой советник? Разве нужно тебе знать о том, что творится в пространстве между жезлом и плетью?

— Это твоё желание, мой божественный, мой возлюбленный господин. Я никогда не решилась бы спрашивать тебя...

От его улыбки всё радостнее становилось на сердце, всё ярче расцветала в нём чудесная сила Хатхор. Боги, боги, сколько ночей мечтала я об этих глазах? И вот они смотрели на меня, вот они затягивали меня вглубь своих чёрных сверкающих озёр, они лучились нежностью и добротой.

— Ты поистине удивительная женщина, Бенамут. Когда твоя голова лежит на моей груди, я могу забыть обо всём, когда ты вот так смотришь на меня, я рассказываю тебе обо всём, словно ты жрец, требующий поведать ему тайны сердца. И я ничего не могу поделать с собой, открываю тебе своё сердце так, как не могу это сделать ни перед одной женщиной. Ни перед одной! — Он подчеркнул это, мне и стыдно, и радостно было, что он произносит такие слова. — Ты, моя верная Бенамут, ты много знаешь обо мне, ведь ты всматривалась в меня ещё там, в мастерской своего отца... Что ты увидела в том мальчике Тутанхатоне?

— Доброту, ум и благородство, мой возлюбленный господин. И ещё — удивление...

— Почему — удивление?

— Глаза его высочества Тутанхатона смотрели так, будто удивлялись миру, мой божественный господин, удивлялись красоте его и грязи, возвышенности его и низости. И до сих пор они смотрят так...

— С тех пор я получил ответы на многие свои вопросы, моя дорогая Бенамут. Но ты права, есть ещё много вещей, которых я не понимаю. И, может быть, не пойму никогда! Почему существуют предатели, хотя они и знают, что за это понесут тяжкое наказание в Аменти? Почему существуют люди, которые не могут жить, не враждуя друг с другом, не пытаясь перешагнуть через того, кто идёт рядом и вот упал, споткнулся и ждёт помощи, чтобы пойти дальше? Почему люди бросаются на упавшего, как гиены на ослабевшего льва?

— Я не могу ответить на эти вопросы, божественный господин, — ответила я тихо, — не могу.

— А ты когда-нибудь думала об этом, Бенамут?

— Много думала, мой божественный господин. Думала, глядя на лица разных людей, изображённых моим отцом с таким искусством, что они кажутся живыми.

— Кстати, на днях мастерскую Хесира обещал посетить Туту. Он не был там ни разу, а его лицо заслуживает изображения в камне.

— Отец будет рад, если придётся выполнять работу для важного заказчика.

— Вот вернусь из похода, Бенамут, пусть изготовит моё изображение в военном шлеме.

Я была рада, что мне удалось развеять его печаль, отвлечь от тяжких мыслей. И снова подала ему чашу пальмового вина, которое было слаще мёда. Он сказал:

— Выпей после меня, Бенамут, коснись следа моих губ.

— Разве я смею?

— Я прошу тебя.

Я исполнила его желание, и мой возлюбленный господин улыбнулся. Потом взял меня за руку, привлёк к себе, усадил на колени. Я прижалась щекой к его драгоценному небти[147], так что крылья коршуна Нехебт слегка оцарапали мою кожу, и закрыла глаза, предаваясь моему солнечному счастью... Тихими ласками, нежными поцелуями осыпал меня молодой владыка Кемет, и блаженство земли, насыщаемой благодатными водами Хапи, испытывала любимица богов, недостойная Бенамут, которая страшилась своего нежданного счастья. Тогда, в ту первую ночь, я боялась ослепнуть от слишком яркого света солнца, разгоняющего ночную тьму. А теперь маленькое солнце билось во мне, и оно должно было порадовать моего возлюбленного господина, хотя бы немного утешить в его заботах и печалях. На его руке был перстень с изображением лунной барки на синем фоне, и другой, такой же, с его именем в царском картуше, носила я по его просьбе рядом с прощальным даром Кенна. Этот перстень с головой сокола, который он перед смертью отдал фараону в лагере близ Шарухена, я хотела сохранить в своём ларце, но его величество велел мне носить его вместе со своим. И я знала, что Кенна был благодарен нам обоим за эту горькую память...

— У тебя утомлённый вид, Бенамут, — сказал Тутанхамон, всматриваясь в моё лицо. — Может быть, ты нездорова? Скажи мне...

— Я здорова, мой божественный господин. Просто всю прошлую ночь мы проговорили с царевной Ташшур...

Мой господин улыбнулся, в глазах его блеснул лукавый огонёк.

— Это очень хорошо! С тобой она скорее научится говорить на языке Кемет. Надеюсь, она не испытывает недомоганий? Тэйе сказала мне, что она родит ребёнка очень скоро, может быть, через три дня.

— Это так, мой божественный господин. Ташшур и сама это чувствует.

— Надеюсь, это случится ещё до того, как я отправлюсь к моему войску. Повезу с собой радостную весть Душратте! Хорошо ли живётся Ташшур в моём дворце, Бенамут? Не жаловалась ли она тебе на что-либо? Женщины моего дома откровенны друг с другом...

— Нет, господин, Ташшур всем довольна и счастлива любовью твоего величества. Только одного она боится: как бы посланцы хатти не причинили вреда её ребёнку, боится злых глаз. Ведь Супиллулиума, говорит она, наверняка проклинает весь её род.

— Надо думать, и мой тоже, особенно теперь, когда... Пусть Ташшур не боится. Хатти уже не смогут причинить вреда ни ей, ни мне, ни нашему ребёнку. И никому на свете! Пусть мой учитель Мернепта прочтёт над ней заклинание, отгоняющее злых духов, чтобы её успокоить. Я скучаю без её танцев, они меня очень развлекали. А ты умеешь танцевать, Бенамут?

— Умею, господин мой. Но, конечно, не так искусно, как Ташшур. Я не сумею представить гиппопотама, хотя однажды ты назвал меня так в мастерской моего отца.

Тутанхамон рассмеялся от всего сердца, я была рада, что развеселила его.

— Ты и это помнишь? И до сих пор сердита на меня? Что ж, если не хочешь быть гиппопотамом, стань птицей бенну, искусной в танцах. Завтра у меня трудный день, а пока я желаю наслаждаться, как только возможно. — Он поцеловал меня, и я соскользнула с его колен, ответив на ласку моего возлюбленного господина золотому коршуну Нехебт на его небти. — Бенамут, владычица радости, воистину прекрасная, надеюсь, ты ускользаешь от меня только затем, чтобы вновь вернуться в мои объятия? Позови арфиста, пусть он сопровождает твой танец музыкой, укрась свои волосы вот этими белыми цветами, я буду смотреть на тебя, как на саму Хатхор. Нет, не уходи! Дай ещё раз поцеловать тебя...

Явился арфист, старый, сморщенный Меру. Казалось, что он не спал в эту ночь — так быстро пришёл он, так блестели его необыкновенно живые чёрные глаза. Он почтительно приветствовал фараона, который возлёг на роскошное ложе, и сел на циновку в углу, скрестив ноги и тихонько перебирая струны. Я любила танцевать, но никогда ещё не танцевала для моего божественного господина. И сегодня я хотела в танце поведать ему о своей любви, а может быть, и о своей тайной радости. Вот Меру коснулся струн, вот полились волшебные звуки, нежные, и в то же время печальные. Именно такая музыка годилась для ночи любви, именно такая музыка нужна была мне, чтобы вести рассказ о своей любви. И я заговорила — руками, плечами, талией, взглядом. Недолго длился мой рассказ; но божественный господин понял его, я увидела это, когда заглянула в его глаза. Он протянул ко мне руки, обнял меня, прижал к своей груди. И сказал, обращаясь к Меру: