— Ты прав, твоё величество, думал. Никого нельзя сбрасывать со счетов, кроме, пожалуй, твоего учителя Мернепта. Вот что мне стало известно от моих слуг, которые с недавних пор стали следить за придворными и замечать то, что раньше показалось бы ничего не значащим пустяком. Карлик Раннабу, твой придворный звездочёт, последнее время много писал, в том числе и на других языках, но больше ничего странного не было. Царица часто призывает его к себе, чтобы он пел ей свои песни...

— Раннабу пишет стихи и состоит в переписке со многими учёными людьми Вавилона, Тира и Гебала. Письма этих учёных мы просматриваем вместе, очень часто встречаем там нечто полезное, что может пойти на благо Кемет. И что же подозрительного в том, что он поёт свои песни царице? Я сам люблю их слушать. Раннабу верный друг, если он окажется предателем, ты можешь и меня назвать воплощением злобного Сетха. Дальше?

— Яхмес, носитель опахала по левую руку, часто бывает в кварталах чужеземцев, много ночей проводит там, где нагие танцовщицы фенеху услаждают...

— Промолчим. Дальше?

— Маи, хранитель сокровищницы, постоянно имеет сношения с иноземцами, прибывающими для уплаты дани, хорошо знает язык хатти...

— Я тоже знаю язык хатти. Дальше?

— Туту, бывший верховный жрец Дома Солнца... За ним ничего не замечено, кроме того, что он часто шепчется с царицей Анхесенпаамон.

— Она полюбила беседовать с ним, ведь он был первым советником её отца, вечноживущего Эхнатона. Но не будете же вы с Хоремхебом подозревать и царицу?

— Это страшно произнести, твоё величество, но известны случаи, когда...

— Не хочу слушать! Дальше?

— Твои жёны, митаннийка и хананеянка, конечно, не могут сочувствовать хатти, особенно Ташшур, которая первой раскрыла нам глаза на тайные дела Супиллулиумы. Но вот хананеянка может действовать против своего отца, данника хатти...

— Почему?

— Он плохо обошёлся с ней, не оделив её сокровищами, оставленными ей матерью.

Тутанхамон продолжал медленно ходить по комнате, поигрывая украшенной бирюзой золотой тростью. Казалось, он обдумывал каждое моё слово, обдумывал спокойно и внимательно.

— Хорошо, пусть так. Дальше?

— Твой носитель опахала по правую руку, военачальник Миннехт. У него были какие-то дела с хатти в Куше, но он облагодетельствован тобой, твоё величество, поднят из праха, всем тебе обязан...

— Как знаешь, Джхутимес, это не причина, чтобы не поднять руку на того, кому ты всем обязан. Я уже привык к неблагодарности, поэтому... Дальше?

— Только чати, божественный Тутанхамон.

Тутанхамон остановился, трость замерла в его руке, застыла, как будто прикованная к воздуху или к его неподвижным пальцам, словно фараон стал каменной статуей. Я ожидал этого, поэтому и приберёг на самый конец го, что должно было больнее всего ранить Тутанхамона.

— Хоремхеб отдаёт себе отчёт в своих словах? Ведь ты, как я понимаю, говоришь его устами?

— Хоремхебу нельзя было говорить об этом, ибо все знают, что они с Эйе давно уже не питают друг к другу дружеских чувств.

— А ты, Джхутимес?

Я не мог солгать, не мог даже смягчить своих слов. Опустив голову, я тихо сказал:

— Я ненавижу его, твоё величество.

— Тогда почему ты имеешь право говорить об этом?

— Потому что право кровного родства и любовь к тебе не позволяют мне лгать.

— Как в хорошем, так и в плохом?

— Да, твоё величество. Поэтому я скажу тебе всю правду. Эйе получил послание от царя Хатти...

Взгляд мой был прикован к неподвижно застывшей трости, и мне показалось в какой-то миг, что она будет переломлена или обрушена на мою голову. Я должен был сказать, сказать всё до конца, иначе я не имел бы права называться сыном Аменхотепа III.

— Твоё величество, не гневайся на меня, это правда. Нам удалось выследить Эйе, послание царя Хатти было в его руках...

— Когда это было?

— В конце прошлого месяца, твоё величество.

— Эйе давно отговаривал меня от войны с хатти. Значит, либо он давно имеет сношения с ними, либо...

— Либо, твоё величество?

— Либо Супиллулиума просто пытается подкупить его. Но почему в таком случае он не сказал мне об этом?

Его глаза страдали, и мне было больно смотреть в них. Противоречивые чувства бушевали в моей груди, мне было страшно от того, что я ощущал шевеление ядовитых змей, которые шипели мне в самые уши: «Погуби своего врага! Погуби убийцу Кийи!» Мозг мой горел, и я медленно погибал в этом огне, от которого не было избавления, который отныне всегда должен был сопровождать меня, что бы сейчас я ни сделал и ни сказал. Погубить Эйе, как он погубил мою возлюбленную, погубить справедливо, воздав злом за зло, не пощадив его, как он не пощадил обманутой им женщины... И пусть бы потом в Аменти сердце моё полетело в пасть чудовища Амт, я всё равно сделал бы это, ибо и сердце Эйе должно было стать добычей страшного палача загробного царства. Я оказался слишком слаб, чтобы защитить Кийю, неужели теперь я окажусь и слишком слабым, чтобы отомстить за неё?

Не в силах больше сдерживаться, я упал на колени, обхватив пылающую голову руками, я приник лицом к полу, я чувствовал, что вот сейчас моё тело сведёт страшная судорога, подобная той, что некогда терзала тело моего брата Эхнатона. Задыхаясь, я произнёс слова, которые фараон едва мог расслышать, рассёк своё сердце на две кровоточащие половинки, произнёс то, чего нельзя было произносить возлюбленному Кийи, но должен был сказать сын Аменхотепа III:

— Твоё величество, хотя Эйе и виновен в том, что не доложил тебе о послании царя Хатти, он не предатель, ибо его жена Тэйе рассказала обо всём царице Анхесенпаамон и просила её заступиться перед тобой за попавшего в ловушку чати. Она показала царице письмо, она поведала ей обо всех горестях и смятении Эйе, и царица обещала помочь, но отчего-то не сделала этого. Их разговор слышала Патененра, одна из прислужниц царицы, которая недавно стала моей наложницей. Она своими глазами видела это письмо. Я должен был сказать тебе это, божественный Тутанхамон...

Я не поднимал глаз и не мог взглянуть в лицо фараона, я был распростёрт на полу, как последний раб, я был придавлен непомерной тяжестью, обрушившейся на меня, и в то же время моё сердце ощущало облегчение, больше не обливалось чёрной, злой кровью, не било так беспощадно в мою истерзанную грудь. Лёгкая рука Тутанхамона коснулась моего плеча, он наклонился надо мной и помог мне встать, велел опуститься в кресло и выпить чашу вина, которую сам налил мне. Задыхаясь, захлёбываясь, я пил вино, мои руки дрожали, тёмно-красная жидкость выплёскивалась на грудь, на моё золотое ожерелье. А потом хлынули слёзы, огненные, беспощадные слёзы. Я был мужчиной и воином, я был сыном великого фараона Аменхотепа III, я участвовал во многих сражениях и пережил много потерь, я изведал гибельную, жгучую страсть и ужас сбывающейся опасной мечты, но я плакал, плакал, как ребёнок, оплакивая свою любовь, свою вину и свою несостоявшуюся месть. Тутанхамон не смотрел на меня, он был милосерден, он дал мне выплакаться. Сквозь прозрачную пелену слёз я видел чудесный светильник, горевший прямо передо мной, видел изображение чужой прекрасной любви, и мне хотелось стать вот такой крошечной раскрашенной фигуркой в толще полупрозрачного камня, чтобы оградиться им от бурь, бушующих в этом страшном мире, где всего можно было желать и ничто не сбывалось. От курений анта шёл пряный аромат, и от этого ли, от того ли, что вино подействовало на меня слишком сильно, глаза мои начали слипаться и я уронил голову на грудь, тщетно пытаясь победить внезапно налетевший сон. Передо мной являлась Кийа, Кийа прекрасная, Кийа неуловимая, такая, какой была она в ту первую ночь в доме Пареннефера, такая, какой была она на погребальном ложе. И я протягивал к ней руки и звал её: «Кийа! О, моя Кийа, моя возлюбленная, приди ко мне!» Но она отступала, не давалась в руки, таяла, как облако, уходила безмолвно в страну сновидений, вновь обманывала и презирала меня. Как я мог подумать, что она изменится там, на полях Налу? Она и там будет жгучей и страстной, коварной и жестокой. И там снова её будет обнимать Эхнатон, вознёсший её на сверкающие высоты и погубивший её...