И вот она пришла, вот появилась в моей мастерской, и едва я услышал её лёгкие шаги, я уже не мог спутать их ни с какими другими. Она обняла меня так крепко, что я удивился, ощутив подобную силу в её нежных руках, и почувствовал запах дорогих благовоний от её волос. Она тихо плакала и смеялась, ласкаясь ко мне, и ласка её рук была для меня дороже ценности золота и смарагда, даже дороже ценности моего камня... Торжествуя, что могу сделать ей подарок, я снял тёмную ткань, покрывающую её изображение. Она вскрикнула от радости, но в голосе её послышалось мне нечто, что меня удивило. И я спросил её:

— Что скажешь ты, Бенамут?

— Что скажу? Скажу, что никогда не думала, что так красиво моё лицо, что так огромны мои глаза. Но почему, отец, ты сделал меня печальной? Никогда ещё я не была так счастлива, никогда ещё моё сердце не пело так во славу великой Хатхор, а ты изобразил меня только вдовой Кенна, но не возлюбленной моего дорогого господина... Разве мои губы так горько сжаты? Вот возьми, коснись их! — Она взяла мою руку, провела ею по своим губам. — Ты тосковал по мне, отец, ты был печален, и, должно быть, это и запечатлелось в камне. Но мне хотелось бы видеть себя счастливой!

Никогда ещё не был я так поражён, никогда ещё не испытывал таких сомнений в своём мастерстве, ибо сердце моё ликовало, когда я брался за работу, и мыслью моей было изобразить счастливую Бенамут, Бенамут, лучившуюся счастьем... Смущённый, я пробормотал:

— Должно быть, ты права, Бенамут. Но я сделаю другой твой портрет, где не буду уже давать воли своим чувствам. Пойдём лучше, я угощу тебя ореховым печеньем на мёду, которое ты так любишь, и ты расскажешь мне о том, как тебе живётся.

Слуги накрыли низкие столики в саду, под цветущими зарослями гранатника, и Бенамут вновь принялась ухаживать за мной, как в былые дни. Потом мы отправились в беседку, увитую душистыми цветами, и, припав лицом к моим рукам, она сказала:

— Отец, я и подумать не могла, что бывает в жизни счастье, которое должны бы испытывать только боги и богини, но которое они по своей милости иногда даруют людям. Мой возлюбленный господин часто приходит ко мне, и это дороже всех подарков, которыми он меня осыпал, дороже всех превосходных вещей, которые меня теперь окружают. Когда впервые он был со мной, он сказал, что у меня такие же руки, как у тебя — сильные и чуткие. В ту ночь птицы пели так, что порой заглушали его шёпот. Когда меня привели к госпоже Тэйе, кормилице вечноживущей Нефр-эт, она ласково сказала мне, что я обязательно рожу сына. То же сказал и Раннабу, и я сердцем знаю, что это так и будет. Теперь я часто вижу моего божественного господина, и мне достаточно даже этого, а порой я замираю от счастья при мысли о том, что дышу одним воздухом с ним, даже когда его не вижу. Все во дворце добры ко мне, даже великая госпожа. Чем же заслужила я такое счастье, отец, чем умилостивила богов?

С улыбкой слушал я её болтовню, такую милую и наивную, делающую её похожей на ту маленькую Бенамут, которая, уткнувшись лицом в мои ладони, поверяла мне свои детские радости и секреты. Она слишком рано сделалась взрослой, приняв на себя груз забот обо мне, и теперь было отрадно видеть её совсем юной, беззаботной и безмятежно счастливой. Но я продолжал думать о своей непонятной ошибке, которая привела меня в смущение и заставила опасаться, что болезнь повредила моему мастерству, лишила руки их обычной зрячести.

— Ты чем-то опечален, отец? — спросила Бенамут. — Я болтаю лишь о себе, я совсем забыла расспросить тебя о мелочах твоей жизни, о твоих заботах... Легко ли тебе справляться со всем без меня?

— Не беспокойся обо мне, дорогая Бенамут, наши слуги хорошо ухаживают за мной и уже научились помогать мне. Конечно, никто не заменит тебя, но мне важнее знать, что ты спокойна и счастлива. Если мне что-нибудь понадобится, я сообщу тебе.

— Ты обещаешь?

— Обещаю, Бенамут.

Она снова принялась гладить мои руки, и я радовался, что ласка её была всё такой же, привычной лаской моей любимой Бенамут. Внезапно она спросила:

— Знаешь ли ты бывшего верховного жреца Дома Солнца Туту?

— Он никогда не был в моей мастерской.

— Но ты что-то знаешь о нём?

— Только то, что известно и тебе, Бенамут. Знаю, что был первым помощником вечноживущего Эхнатона, знаю, что после его смерти покинул Ахетатон, знаю, что недавно его величество Тутанхамон вернул его ко двору. Ещё слышал о том, что в его жилах течёт ливийская и ещё какая-то иноземная кровь, что так возмущало в своё время многих при дворе вечноживущего Эхнатона. Больше — ничего, Бенамут. Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Он очень милостиво говорит со мной, подарил мне чудесный ларец из чёрного дерева. Я была удивлена...

— Чем же? Тебе придётся к этому привыкнуть. Все, кто видят милость к тебе его величества, будут оказывать тебе внимание, Бенамут. Скоро удостоишься внимания и самого чати...

— Чати? — Бенамут засмеялась. — Отец бога Эйе? Он сейчас занят другим. Он очень обеспокоен тем, что его величество собирается послать Хоремхеба на границы Ханаана, а его величество склоняется именно к этому. Он должен помочь царю Митанни, своему союзнику. Теперь, когда Кемет так сильна, разве это опасно? Отец бога слишком осторожен. Меня печалит только то, что придётся расстаться с моим божественным господином, ведь он хочет лично участвовать в сражениях...

Мне было странно, что об этом говорит Бенамут, счастливая женщина, поглощённая своей любовью. Об этом говорили Раннабу и Мернепта, но слышать из её уст речи о предполагаемой войне было странно и не слишком приятно. Что-то происходило во дворце, должно быть, что-то серьёзное, если в словах близких к фараону людей звучала тревога. Но в словах Бенамут тревоги не было, была лишь печаль от скорой разлуки.

— Фараон сказал тебе о том, что собирается лично участвовать в военных действиях?

— Да. Но это будет нескоро... Многое ещё нужно сделать, и Хоремхеб ещё не уехал из города.

— Будь осторожна, Бенамут, никому не говори об этом. Слышишь, Бенамут? Никому, даже чати, если он тебя спросит. Ты ещё никому не сказала?

— Никому, отец, клянусь именем моего божественного господина! Но почему нельзя говорить? Почему ты встревожен?

— Потому что встревожены люди, близкие к его величеству, его друзья, те, кто ему предан, кто любит его. Не нужно тебе знать всего, но я предупреждаю тебя, будь осторожна. Кое-кто из царедворцев захочет узнать тайные мысли его величества, и тогда он будет пытаться расспрашивать всех, с кем он может быть откровенен. А женщинам в жизни любого мужчины, даже живого бога, принадлежит немалое место...

Я понял, что она испугалась, так крепко сжала она моё запястье.

— Что всё это значит?

— Только то, что я тебе сказал, Бенамут. Будь осторожна, не говори ни с кем о том, что узнала от фараона, даже мелочи. Ты понимаешь меня?

— Но ведь с тобой можно?

— Пусть останется так: только со мной.

Она отпустила мою руку, и мы долго сидели молча, погруженные в свои мысли. Потом она тихо спросила:

— Чем это грозит его величеству?

— Тем, что ему могут помешать свершить его великие дела, что может пострадать царь Митанни, тем, что враги вновь могут пошатнуть мощь Кемет. Ты живёшь своей любовью, но если ты любишь своего божественного господина, ты должна жить его жизнью и знать, что может принести ему пользу, а что — вред. И ещё прошу тебя: если ты услышишь до дворце что-либо о будущей войне с хатти, если кто-то произнесёт слова, которые будут тебе непонятны или встревожат тебя, скажи об этом мне, скажи об этом придворному звездочёту Раннабу или божественному отцу Мернепта. Ты обещаешь мне, Бенамут?

— Обещаю ли? Клянусь именем матери Исиды, клянусь всем, что почитаю святым, клянусь жизнью Кемет! Но скажи, должна ли я предупредить его величество о таких опасностях?

— Он знает это от своих друзей, Бенамут. Оставайся только женщиной, дари ему любовь и старайся сделать так, чтобы с тобой он мог забыть о своих заботах и тревогах. Такой была твоя мать, подарившая мне недолгие годы солнечного, золотого счастья, такой должна быть и ты, ибо женщине для того и суждено появиться на свет, чтобы от своих тяжких забот мужчина отдыхал с ней, чтобы, глядя в её глаза, мог забыть обо всём. Береги свою любовь, это величайшее счастье...