Девочке, которая родилась на исходе времени шему, дали имя Анхесенпаатон — живущая во славу Атона.

За его первыми шагами ревниво наблюдали три пары глаз — моих, царицы-матери и царицы Нефр-эт. К кому он пойдёт? Мальчик жмурился от яркого солнечного света, зажигавшего золотом кончики его длинных ресниц. Тэйе сидела в кресле, подавшись вперёд, напряжённая, внимательная ко всему, как львица. Нефр-эт стояла в углу комнаты, ближе всех к мальчику, держала в руках веер из ярких перьев, чуть-чуть помахивала им, чтобы привлечь внимание ребёнка. Я стоял дальше всех, моё белое жреческое одеяние было ничем не примечательно, а леопардовая шкура, переброшенная через плечо, пожалуй, могла и испугать, но мальчик вдруг улыбнулся и зашагал прямо ко мне, протягивая ручки, так уверенно, будто знал, за чем идёт. Его широко расставленные тёмные глаза смотрели на мир приветливо и немного удивлённо из-под высоко изогнутых чёрных бровей, и в тот миг я почувствовал странное желание стать для него целым миром, в котором он смог бы найти всё, что ему было нужно. То была гордость любви и гордость превосходства над женщинами, но кто мог бы осудить за это меня, жреца по имени Мернепта, потерявшего всех своих детей и обретшего всё утраченное счастье в маленьком царевиче, которому он помог появиться на свет? Женщины вздохнули, ревниво и разочарованно, а я сказал им, что воля его величества не зря избрала меня воспитателем его высочества, ибо юный царевич уже чувствует, сколько времени придётся ему проводить за постижением наук и искусств под руководством жреца Мернепта, и желает заранее заслужить его расположение. Царица Тэйе улыбнулась, и лукавые морщинки вокруг её глаз высмеяли меня лучше, чем её язвительные слова.

— За твоей спиной выход в сад, о мудрый жрец Мернепта, — заметила она, — а по берегам прудов растёт, конечно, немало папирусов...

Смех женщин зазвенел, как серебряный систр[49], и я был вынужден присоединиться к нему. Засмеялся и маленький царевич — совсем тихо, чуть приоткрыв пухлые губы. Он и потом, став взрослым, смеялся таким же тихим, задушевным смехом — не так, как Эхнатон, не так, как Нефр-эт или Тэйе, не так, как остальные. И всё же смеялся он нечасто, реже, чем мне хотелось бы. Дворец, в котором он родился, не располагал к смеху. Тот, кто жил в нём с самого первого дня, со дня его основания, мог бы подтвердить это...

Слова нашего мелодичного языка дались ему рано и очень легко, и я сразу понял, что он легко выучит и аккадский, и арамейский, а может быть, и другие языки. Мне предстояло научить его письму, чтению и счёту, красноречию и астрономии, рисованию и музыке и некоторым другим наукам, которые надлежит знать отпрыску царского дома. Молодой военачальник Джхутимес, сын Аменхотепа III и митаннийской царевны, должен был взять на себя руководство военными упражнениями царевича и сопровождать его на охоте, а его величество, как верховный жрец Атона, брался самолично обучить племянника гимнам и песнопениям в честь великого бога. Пока же было достаточно и того, что я проводил с царевичем долгие часы, указывая ему на различные предметы и называя их имена. Растения, животные, птицы, краски — всё становилось источником познания, и всего было неисчислимо много. По берегам прудов и рек росли чудесные лотосы, а в небе каждую ночь зажигала свои неисчислимые звёзды богиня Нут — разве это не было чудом, истинное значение которого, быть может, было открыто только ребёнку? Я, жрец Мернепта, переживший унижения и рабство, тяжкие болезни и горькие потери и едва не лишившийся погребения[50], я вновь чувствовал себя юным учеником жреческой школы, объясняющим младшему брату расположение ночных светил. К тому времени зрение моё уже начало терять остроту, но широко раскрытые глаза мальчика, сидящего рядом со мной, стали моими глазами и обрели небывалую зоркость. И сердце моё вновь зацвело, как благодатная долина Хапи после разлива великой реки, хотя совсем недавно я думал, что оно выжжено дотла, и боялся, коснувшись рукой груди, ощутить пальцами лишь горстку чёрного пепла. Теперь же я боялся лишь одного: что с моего языка сорвётся имя моего бога-покровителя, великого, мудрого и доброго Тота, который все эти годы не покидал меня. Мне, как и всем, было запрещено произносить имена древних богов Кемет, но разве я не видел собственными глазами, как сквозь толщу каменных стен пробился однажды цветок, белый цветок на тонком стебле, такой хрупкий, что достаточно было сильного порыва ветра, чтобы уничтожить саму память о нём? Не я один — вся страна Кемет с её древними богами была тем цветком, а Эхнатон был камнем, обрушенным на нас силой, превосходящей даже силу злобного Сетха. Этот хрупкий мальчик с доверчивым взглядом огромных чёрных глаз был лишён добрых богов, способных помочь и утешить, исцелить и направить, отвести беду и милостиво принять от сердца принесённую жертву. Он должен был расти как цветок, знающий одно лишь солнце. Но разве цветку не нужны благодатная влага, тень, роса, жизнь насекомых? Эхнатон отнял у этого ребёнка всех богов, и даже в загробном царстве должен был встретить его так, как встречал на земле — как бог, суровый и властный бог. И не богиня Маат должна была протянуть ему руку и провести мимо чудовищ Аменти, а царица Нефр-эт — добрая, но отрешённая от всего, поглощённая своей печалью, живущая в своём одиночестве. Ведь там, в царстве мёртвых, не было Атона! Перед глазами мальчика были бесконечные солнечные диски, длинные руки-лучи[51]. Страшные руки, низвергнувшие богов, которые когда-то жили среди народа Кемет и управляли им! Воистину в те дни небо смешалось с землёй, и новые цветы, подобные маленькому царевичу, рождались среди пепла. Амон-Ра, великий бог-покровитель города Спета[52], истекал кровью под ногами безумного фараона, на чьих губах порой выступала зловещая пена. Кто мог подумать тогда, что ты, именно ты, мой мальчик, светлый Хор, казавшийся миловидным и хрупким, как девушка, вернёшь величие и власть древнему богу? Мы всходили на плоскую крышу храма и наблюдали за тем, как восходят звёзды. Он просил: «Подними меня!», ибо ему казалось, что я своими руками могу дотянуться до звёзд. Руки мои были ещё крепки и сильны, в них маленький царевич чувствовал себя уверенно. В рассеянном звёздном свете он протягивал вперёд ладошку, начинал загибать пальцы. «Господин, сын, второй сын, третий сын...» Это была игра, которой научила его Тэйе. Потом он указывал на звезду в небе, самую большую и яркую. «Господин!» Затем искал другую, поменьше: «Сын!» И ещё одну: «Второй сын!» А были там и третий, и четвёртый, и пятый — всё неисчислимое множество богов, которых обратила в звёзды богиня Нут. Небо дышало, и звёзды мерцали, переливаясь одна в другую, сближаясь, как сердца влюблённых богов. Кто ещё любил так, как Геб и Нут? Когда-то Эхнатон клялся в вечной любви царице Нефр-эт, и солнечное имя Атона сияло над этой клятвой. Когда-то и я любил мою Тэйе так, что готов был ради неё пожертвовать не только самым малоценным — жизнью — но и самым драгоценным — загробным блаженством. Теперь же... Ровно и ярко горела моя любовь, но это было лишь пламя маленького тростникового факела, и оно не могло осветить тёмные годы, прожитые мною вдали от Тэйе и Кемет. Раны мои не кровоточили, но всё сердце моё было в глубоких шрамах, и я был обречён нести их до смерти. И целебной влагой проливалась на них лишь любовь маленького царевича Тутанхатона, на шею которого я уже надел первое ожерелье и в чьё ушко вдел первую золотую серёжку. Мой мальчик, мой сын, пришедший из утробы Нут и ушедший туда раньше дряхлого старца, мне были ведомы тайны твоего гороскопа, но я всегда надеялся, что сумею уберечь тебя от опасности. Ты, рождённый под несчастливой звездой и свершивший великое, ты, зовущий меня ныне печальным голосом птицы мент[53], ты, сияющий на небе среди звёзд, чувствовал ли ты тогда, как сильно я любил тебя?..