— Ты хочешь, чтобы я причинил вред великому Эхнатону? Ведь каждое уничтожение имени...

— Мне это известно, твоё величество! Но разве Эхнатон щадил имена богов? Разве теперь они могут спокойно стоять рядом с его именем?

— Но почему именно теперь, Эйе, спустя два года? Почему теперь, когда Кемет успокоилась и вошла в своё русло, как великая река после разлива?

— Твоё величество, и Хапи иногда задерживает свой разлив на долгие недели. Недоумение твоих верных слуг молчаливо, но сердца их полны горечью. Поступи справедливо, божественный Небхепрура. Поступи справедливо с теми, кто претерпел несправедливость. Спроси своё сердце, и его мудрость подскажет тебе справедливое решение...

— Уничтожить имя великого Эхнатона?

Эйе снова молчал, могучий, непроницаемый. Тень его застыла на стене подобно изваянию грозного божества, и пламя светильника отчего-то неудержимо клонилось в его сторону. Уничтожить имя Эхнатона! Даже у меня, не знавшего этого великого властителя, не жившего при нём, начало стучать сердце. Не ослышался ли я? Чати предлагает фараону пожертвовать родственными чувствами ради того, чтобы удовлетворить желания старой знати, вновь ощутившей вкус могущества и власти? И именно теперь, когда он выдержал битву за сохранение прав немху, ничем себя не запятнавших?

— Эти слова ранят мой слух, Эйе. Ты, бывший первым советником великого Эхнатона, отцом бога, советуешь мне истребить его имя? Воистину великий Хапи повернул свои воды вспять, и время ахет стало временем шему!

— Божественный фараон, опасно оставлять в неприкосновенности имя Эхнатона...

— Опасно?

— Только это, твоё величество, заставило меня ранить твой слух горькими словами, только это...

— Неужели опасность так велика?

— Да, твоё величество.

— Знатные люди Кемет ведут недозволенные разговоры, позволяя себе осуждать решения Великого Дома?

Эйе пристально посмотрел на молодого фараона, и губы его тронула едва заметная усмешка, будто змея скользнула в пыли, оставив почти невидимый волнистый след.

— Божественный фараон, служители поверженного и воскрешённого тобою Амона-Ра желают видеть твёрдость пути, по которому следует твоё величество. Эхнатона никто не помнит, все взоры обращены на тебя, солнце страны Кемет. Атон ещё повелевает помыслами неразумных, так укажи им прямой путь, последуй величию Амона, уничтожь сомнения в своём сердце и в сердцах тех, кто готов следовать за тобой по прямому пути!

— Это необходимо для блага Кемет?

— Это так, божественный Небхепрура.

Эйе ответил твёрдо, сурово, ответил мгновенно, без размышлений, без колебаний. Тишина стала наплывать и разрастаться, подобно страшной тишине вечности, и круг, очерченный пламенем светильника, сузился до грозно сверкающей точки, в которой сошлись и соединились царское и человеческое, мнимое и необходимое, божественное и земное. Тутанхамон словно стоял на краю пропасти, на дне которой клубок грозно шипящих змей сплетался в таинственные знаки, обозначавшие страшное имя фараона-еретика, подлежащее уничтожению во имя блага Кемет. Никогда ещё я не видел на лице фараона выражения такой горечи, такой безысходности, такого одиночества, никогда ещё он не смотрел в лицо такой страшной, наполненной грозными призраками прошлого тишины. И было достаточно бросить короткое слово, чтобы разбить её, поступить так, как поступает человек, испуганный внезапной тишиной и желающий во что бы то ни стало разрушить её, но Тутанхамон хранил безмолвие, иссушающее, томительное безмолвие, от которого у меня, тайного свидетеля его жестокой внутренней борьбы, сжималось сердце. Тишину нарушил голос Эйе, медленный, тягучий голос, отмерявший слова самой твёрдой мерой, оценивающий их самой высокой ценой:

— Твоё величество, что сделал бы Эхнатон, будь он на твоём месте?

Тутанхамон сидел неподвижно, положив руки на подлокотники кресла, выполненные искусными мастерами в виде крылатых змей. Юношеская худоба, почти прозрачность его красивых рук никак не вязались с угрозой, исходившей от упруго выгнутых чешуйчатых спин, раздувшихся капюшонов, острых, будто трепещущих, жал. Но он не выглядел растерянным или подавленным сложностью той задачи, которую ему предстояло решить, клянусь Баалом[137], этого не было в его лице! И молчание его было сосредоточенным молчанием человека, мысленно облекающего словами то, что уже было обдумано им и решено в глубинах своего сердца. Эйе ждал тоже спокойно, ни одним движением, ни даже дыханием не выказывая нетерпения, не подобающего его сану, возрасту и нраву. Это тоже было мудрое молчание опытного царедворца, за годы служения нескольким фараонам приобретшего привычку, которой он следовал неустанно: именно молчанием, и только им, вкладывать в сердца владык свои собственные мысли. Может быть, именно поэтому его осторожные и умные советы считали плодами своих собственных измышлений суровый Аменхотеп III, нетерпеливый Эхнатон, не говоря уже о слабом Хефер-нефру-атоне? А ведь два первых были сильнее, опытнее, в конце концов, властолюбивее Тутанхамона, к тому же его величество Небхепрура был так молод, что Эйе снисходительно подсказал ему ответ в своём вопросе. Я понял: ему хотелось только, чтобы его мысль была изречена фараоном как можно более определённо... Тутанхамон сказал тихо, но очень отчётливо, так что каждое его слово отдалось эхом в Зале Совета:

— Будь на моём месте великий Эхнатон, он уничтожил бы самый след Эхнатона. Но я ношу другое имя...

Я едва не вскрикнул от радости, от гордости за него, но вовремя опомнился и постарался ещё плотнее сжать губы и даже дышать потише. Эйе не мог не знать, что не ослышался, его ухо было чутким, как ухо сторожевой собаки, а слух верховного жреца Амона и чати тем более не позволял не уловить или не разобрать слов фараона. Переспрашивать владыку не дозволялось, это было неслыханной неучтивостью, но Эйе вопросительно и слегка насмешливо взглянул на Тутанхамона, как будто исполненный мягкости, снисходительности, сострадания к нему.

— Твоё величество, старость подбирается неслышно, как кошка на мягких лапах, она ослабляет зрение, затмевает слух... Снизойди к слабости старого, немощного Эйе, повтори изречённое тобой...

— Я сказал, Эйе: имя великого фараона, заменившего мне отца, будет сохранено в неприкосновенности. Рука моего благочестивого предшественника, вечноживущего Хефер-нефру-атона не уподобилась руке нечестивого кочевника, и моя рука не осквернит памяти великого Эхнатона. Тот, кто вступит на трон Кемет после меня, пусть сам избирает себе в советники милостивого Осириса или мстительного Сетха. Но да будет реченное фараоном Небхепрура в точности исполнено его покорными слугами: ни молоток, ни резец, ни иной инструмент камнесечца не должен коснуться священного имени царственного Солнца. Имена высекаются в вечности, а не только в камне, но лишь вечности дозволено изглаживать имена, высеченные на каменных плитах. В моей руке скипетр джед, верховный жрец Амона-Ра!

Эйе встал и стоял перед фараоном неподвижно, опустив руки, безмолвный, подобный статуе — стражу великих гробниц. Его величество Небхепрура, этот юноша с кротким, миловидным лицом героя любовных песен, этот фараон милостивой волей какого-то благорасположенного к нему божества произнёс свою краткую речь так, словно за его плечами было почти сто лет правления Пиопи II[138] или великая воинская слава Снофру, Джхутимеса! Я понимал, что творится в душе чати и верховного жреца, знал, что даже будь перед ним Снофру или Пиопи II, он и то не покорился бы без борьбы, и не удивился, когда Эйе вновь возвысил голос:

— Твоё величество, да пребудешь ты жив, цел и здоров, ничто иное, кроме одной только мудрости, не изрекают твои уста, но да позволено будет смиренному слуге заметить нечто, ускользнувшее от твоего божественного взора...

Это была неслыханная дерзость, но Эйе не поколебался, прежде чем изречь её, лицо его было спокойно. Затаив дыхание, я следил за тем, что будет. Это была борьба, напряжённее и опаснее которой я ещё не видел.