Бенамут тоже поднесла к губам чашу, но не стала пить её до дна, опустила на стол. Видимо, этой честью удостаивала она только юного фараона. Впрочем, так ли уж она недоступна? Вряд ли найдётся в стране Кемет женщина, которая осмелится отказать Хоремхебу. Его мужественное лицо и крепкие руки, его щедрость к своим женщинам стоят прекрасных глаз его величества Тутанхатона. Приказать ей приблизиться или самому подойти к ней? Хоремхеб стоит так высоко, что легко может приказать дочери скульптора сделать это. И не только это. И даже будь Бенамут женой Кенна, для Хоремхеба преград не существует. И он почтит её своим вниманием, клянусь священным именем Хора, — почтит!

— Я не встречал тебя прежде в доме Кенна, Бенамут. И нигде не встречал! Хесира, ты скрываешь свою дочь в глубинах своей тёмной мастерской?

Как она опустила глаза, как смутилась под моим взглядом! Длинные ресницы бросали тень на её нежные гладкие щёки, и хотелось потрогать эту тень, поиграть с ней. На шее её блестело золотое царское ожерелье. Что ж, она ведь ещё не наложница Тутанхатона!

— Ты слишком добр ко мне, господин.

— Добрым ты назовёшь меня, когда твои руки будут полны сосудами с благовониями из страны Пунт, когда в ушах твоих закачаются золотые серьги, украшенные бирюзой и карнеолом, когда будешь появляться на улицах Ахетатона в золотых носилках. А ради твоей красоты, Бенамут, я готов опорожнить все ларцы и сундуки своего дома...

Она подняла глаза и смотрела в упор, твёрдо и смело. На меня был устремлён неподвижный взгляд её отца, горящий ревностью взгляд Кенна, хотя он был далеко и не мог меня слышать. Кровь разгоралась во мне, и я был подобен священному быку в дни его томления, и мускулы мои были как солнце. Я положил руку на её плечо, и она сжалась, как от удара, но многие девушки дрожали и плакали перед тем, как лечь на моё ложе. Такие больше нравились мне, чем жаркие красавицы, обнажавшие зубы в смехе от каждого прикосновения. И вдруг случилось небывалое — она оттолкнула мою руку, брезгливо стряхнула её, как будто я был последним из неджесов, презренным рабом. И, смиряя ярость, я прошептал, делая вид, что принял её движение за шутку:

— Не хочешь быть моей, Бенамут? Думаешь стать наложницей фараона?

Эйе удостоил меня своим посещением, прибыл в мой дом со всей торжественностью, с какой полагается навещать высшего военачальника верховному сановнику Кемет, отцу бога и носителю опахала по правую руку царя. Окружённый блестящей свитой, он тем не менее оставил её дожидаться у ворот и один переступил порог моего дома, подставляя свою голову лучам палящего солнца. В последнее время Эйе очень постарел, возраст его выдавали и ссутулившиеся плечи и походка, но лицо — наверно, благодаря тщательному уходу — оставалось моложавым. Он приветствовал меня тепло, как друга, за обычным цветистым пожеланием здоровья и благоденствия слышалась как будто искренняя приязнь. Но с чего ему было любить Хоремхеба? Высший военачальник — всегда кость в горле чати[114]. Тот, у кого под рукой стрелы и копья, желанным другом быть не может. Или Эйе прибыл ко мне по желанию юного фараона?

В просторном, прохладном покое моего дома мы расположились в богато изукрашенных креслах, которых много в последнее время появилось в Ахетатоне. Не нравились мне смешные утиные головы, которыми кончались их ножки, но нельзя было показать себя неотёсанным воином, ничего не смыслящим в тонкостях столичного искусства. Эйе из вежливости пригубил чашу молодого виноградного вина, а я выпил всё до дна, потому что хмель никогда не мешал мне вести серьёзные разговоры. Вот в делах с женщинами мог помешать, как на пиру у Кенна, в случае с Бенамут. Не будь я пьян, как львица Хатхор-Сохмет[115], я бы и не приблизился к ней, и не стал говорить каких-то слов, которые, видимо, её оскорбили. Не таков был военачальник Кенна, чтобы спустить обиду кому бы то ни было, даже высшему полководцу, и мне было неприятно, что так случилось у него же в доме да ещё на празднике, устроенном им в мою честь. Пришлось сделать вид, что всё было только шуткой, потрепать по плечу слепого мастера, похвалить строгость и целомудрие Бенамут, но от всего этого внутри саднило, как будто наглотался песка. А теперь, когда мне было уже пора покидать столицу и готовиться к походу против хананеев, явился Эйе с неизвестной целью, двухголовая, а то и трёхголовая змея. Однако начал он прямо, вопреки своему обыкновению, чем немало меня удивил и даже — хотя я никому не признался бы в этом — заставил встревожиться.

— Достойный Хоремхеб, опыт, дарованный мне прожитыми годами, подсказывает мне, что с тобой следует вести себя прямо и просто. Мудрый ценит истину, глупец предпочитает утешительную ложь, ведь так?

— Истинно, досточтимый Эйе.

— Так вот... — Эйе подался вперёд, и прямо в сердце заглянули его глаза, небольшие, но пронзительные, пугающие своей ясностью. — Эхнатона больше нет, и мы не станем называть его «вечноживущим», ведь так, Хоремхеб? Эхнатона не стало, и угасает блеск царственного Солнца...

Он ждал подтверждения или опровержения своих слов, но не так прост был полководец Хоремхеб, чтобы не глядя проглотить приманку и попасться на крючок. Если Эйе в душе предан Атону, ни к чему ему было приходить сюда. Он же знает — я не сирота Эхнатона, я — исключение из правил.

— Блеск царственного Солнца угасает, — спокойно продолжал Эйе, — скоро старые боги начнут поднимать головы, и в Кемет воцарится великая смута. Как бывает всегда в таких случаях? Погибнут лучшие и с той и с другой стороны, власть окажется в руках тех, кто при случае охотно продаст и своих начальников и своего бога. Во время смуты начнут погибать посевы, пересыхать каналы, и, что бы ни случилось после этого, народ всегда будет вздыхать о тех временах, когда было достаточно масла и полбы. Ты согласен со мной?

Я кивнул, ибо кивок — не ответ, ибо от него легче отречься, чем от любого самого пустячного слова.

— Мудрые давно знали, для чего Эхнатону понадобилось возвеличить Атона. Власть фараона он укрепил, но какой ценой? Ценой громадных потерь, ценой тысяч человеческих жизней. Мудрость правителя в ином: окружить себя мудрыми советниками, которые и на местах творили бы твою волю...

— Это так.

— Я рад, что ты со мной согласен. Кемет слишком большая страна, чтобы ею мог управлять даже всеведущий бог. Прежде всего те важны, кто занимает высокий пост, и это без разъяснений понятно, ведь так, достойный Хоремхеб?

— Так.

— Будем говорить прямо, — Эйе положил руку на стол и приготовился загибать пальцы. — Кто важен? Хранитель сокровищницы, начальник приёмного чертога, судебного чертога, правитель Дома Войны, управитель царским хозяйством. Если половина из них пожелает поклоняться Амону, а другая останется верной царственному Солнцу...

Я начал кое-что понимать, но мне нужно было проверить истинность своём догадки. Эйе был слишком умён и хитёр, чтобы излагать передо мною мысли, явившиеся только что или не обдуманные по много раз. Оставалось неясным, действует ли он по своему почину или исполняет желание фараона. Но фараон как будто призывал меня к откровенности и прямоте, неужели же этот мальчик умеет так хитрить?

— Ты прав, досточтимый Эйе. От высших лиц государства зависит слишком многое, чтобы можно было пренебрегать ими. — Гладкая фраза, ни к чему не обязывающая! — И знать тайные мысли тех, кто управляет кораблём Кемет, дело вполне достойное чати.

— А могу ли я, Хоремхеб, узнать твои тайные мысли? — вдруг тихо спросил Эйе, наклоняясь и делая такое движение, словно хотел взять меня за руку, даже — схватить. — Я пришёл говорить откровенно с умным человеком, у которого много силы в крепких руках...

Трудно было противиться столь открытому напору, и я поступил так, как делал порой во время войны в труднодоступных горных ущельях: будь что будет, пойду напролом!