Жрец Мернепта был доволен успехами своего воспитанника, гордился ими. У десятилетнего царевича был прекрасный почерк, знаки древнего письма под его рукой были красивы и изящны. Легко и свободно говорил он на аккадском и арамейском языке, владел языком фенеху, красиво, как и подобает отпрыску царского дома, говорил на языке Кемет, древнем и новом. И Мернепта не приходилось напоминать ему старинную поговорку, что красивая речь дороже драгоценного камня, хотя Эхнатон и хотел, чтобы язык в его государстве стал проще и свободнее от древних образцов. Царевич Тутанхатон, обладая изумительной памятью, легко запоминал поучения и гимны; но больше всего он любил стихи, древние песни воинов, рассказы о великих победах своих царственных предков. Поднимаясь вместе со своим наставником на плоскую крышу храма, он легко находил созвездия, называл их, свободно определял по звёздам любой час ночи. Потомки Аменхотепа III были способны к наукам, по праву могли гордиться своими знаниями, и мальчик Тутанхатон не был исключением. Но было одно, в чём он не знал себе равных — искусство изображать растения и животных с такой силой и с таким правдоподобием, что любой художник мог бы гордиться такой работой. И вот все во дворце стали замечать, что чаще всего юный царевич рисует для царевны Анхесенпаатон, любимой дочери великого фараона. Даже на песке рисовал он для неё быстроногих коней, могучих львов, тонкокрылых птиц. Анхесенпаатон смотрела с улыбкой, и это была улыбка её матери, гордой красавицы Нефр-эт, улыбка Нефр-эт в те времена, когда она была счастлива и любима. Не запоют ли через несколько лет во дворце свадебные флейты, думал я, замечая порой то руку Анхесенпаатон в руке Тутанхатона, то влажный цветок лотоса, который она прижимала к груди, то внезапный румянец на щеках царевича, когда он встречался взглядом с красивой изящной девочкой. Царица Нефр-эт смотрела грустно, мудро улыбалась. Как хороши были оба, как напоминали они древние изображения Осириса и Исиды, радующихся своей любви! Как нежно расцветало в роскошном дворце фараона чудесное гранатовое деревце, как усыпали его ветви цветы первой чистой любви! И я, старый Эйе, смотрел на царственных детей и думал о них, и тревожился за них, ибо верность моя царскому дому была безгранична, ибо эти дети были и моими детьми, и за них болело моё одинокое сердце, уже готовящееся упасть на весы Осириса. Ничто на свете не могло помешать любви рождаться и расцветать даже здесь, в тени царского венца, в тени, рождённой царственным Солнцем, во дворце, где великие страдания разрывали сердца мятущегося фараона и покинутой им жены, где робкое Ба фараона-соправителя Хефер-нефру-атона изнывало от непосильного бремени, где жила ещё тень жаркой красавицы Кийи, так долго державшей в своих руках нити управления Кемет. Мернепта, старый, жрец Мернепта, ревниво оберегал от посторонних глаз эту маленькую любовь, таящуюся под густыми длинными ресницами Тутанхатона, под застенчивой улыбкой Анхесенпаатон. Должно быть, он, как и я, питал к этим детям отеческую любовь, должно быть, боялся, чтобы им не стали чинить препятствий. А дети сами выдавали себя — взглядом, улыбкой, жестом, непрошеным румянцем. Признаюсь, и в моё сердце закрадывался страх, когда я смотрел на них, ибо их счастье было слишком чистым и ярким, чтобы быть долговечным. Знал ли Эхнатон о любви Тутанхатона к своей дочери или нет, но он почти не замечал юного царевича, глядел поверх его головы — быть может, потому, что мальчик слишком остро напоминал ему о нерождённом сыне? Тутанхатона любили, не было человека, которому он был бы безразличен или неприятен. Поистине, то был счастливый мальчик, одарённый всеми дарами семи Хатхор, и только одного недоставало ему — любви могущественного фараона, на которого он взирал с трепетом и восхищением. Была царица Нефр-эт, не ставшая матерью, но нежная и добрая, погруженная в своё горе и в своё одиночество, был царевич Джхутимес, в котором юный Тутанхатон нашёл друга, и были оберегающие руки жреца Мернепта, ревнивые и ласковые, воплотившие всю любовь, которой много было в его сердце и которой не суждено было излиться до конца в любви к царице Тэйе. И всё же тревога не оставляла меня, верного Эйе, не умевшего выразить свою любовь. Боги сделали так, что в нужный час я смог спасти детей от гибельного гнева фараона, боги сделали так, что дети не узнали об этом. В тот вечер Эхнатон пожелал говорить со мною в саду, наедине, вдали от людских ушей и глаз, в тот вечер он был скорее грозен, чем печален, и во время трапезы все хранили угрюмое молчание. Мы, двое, не вкушавших рыбы[87], едва перемолвились между собой, молодой фараон-соправитель, ещё не оправившийся от болезни, не поднимал глаз, словно боялся, что Эхнатон обратится к нему, и только Анхесенпаатон и Тутанхатон, сидевшие неподалёку друг от друга, переглядывались и улыбались из-за краешков серебряных чаш, подносимых к губам. После трапезы Эхнатон повелел мне остаться рядом с ним, и мы вышли в сад, сопровождаемые безмолвными тенями телохранителей-кушитов, тела которых сливались с темнотой. Фараон бросал в тишину ночи резкие, злые слова, клеймящие слабость и изнеженность брата-соправителя, неумеренную энергию Хоремхеба, горькую гордость царицы. Он не спрашивал совета и не ждал ответных слов, он лишь говорил, часто касаясь рукой скарабея, висевшего на груди, под которым билось измученное сердце. И вдруг он остановился неподалёку от цветника, откуда слышались тихие нежные голоса, голоса мальчика и девочки, такие ласковые, не похожие на его голос. Он сделал мне знак молчать, и мы приблизились безмолвно, почти бесшумно, и увидели Тутанхатона и Анхесенпаатон, стоявших так близко друг от друга, что её локон касался его косички. Рука её лежала в его руке, и они смотрели на крохотную зелёную звезду, мерцавшую в чашечке цветка, живую звезду, такую яркую, что она казалась осколком солнечного луча.

— Это великий Атон посылает нам свой свет, — сказала царевна, и Тутанхатон важно кивнул, подтверждая истинность её слов.

— Великий Атон, уходя за горизонт, не забывает своих детей, моя Анхесенпаатон.

— Неужели он никогда не спит в своих небесных чертогах?

— Наверное, не спит. Жизнь прекратилась бы, если бы великий властитель мира сомкнул глаза, и ночь была бы холодна, как самый холодный камень. Но даже если так, — с неожиданной горячностью сказал Тутанхатон, — я согрел бы тебя теплом моего сердца, светом моих глаз. Если бы тьма покрыла мир и мы не могли бы видеть друг друга, если бы даже мы оказались по разные стороны Великой пустыни, если бы настала великая засуха и высохли бы все реки и колодцы, я нашёл бы тебя, я обнял бы тебя. И только если бы ты сама отвергла меня, если бы запретила быть рядом с тобой, только тогда я остался бы на месте, стал бы подобен кедру, которому никогда не покинуть своих корней. Но ведь ты не захотела бы этого?

Анхесенпаатон отрицательно покачала головой, и её рука в руке Тутанхатона ответила ему нежным пожатием.

— Великий Атон благословит нас, сестра, ведь даже ночью он посылает нам свет в этой маленькой звезде! — Тутанхатон протянул руку к цветку, в котором таилось волшебство живого светящегося существа, и звезда, точно по мановению волшебного жезла, погасла, но тотчас же вспыхнула снова на ладони мальчика. Потом она засияла так же тихо и таинственно на ладони Анхесенпаатон. А потом они, улыбнувшись друг другу, осторожно пересадили светляка на розовый куст, и волшебство кончилось. Но было другое — тишина ночи, сладостное дыхание северного ветра, нежность ласковых рук. И безмолвие нашего присутствия придавало встрече влюблённых детей опасность и жгучую сладость настоящей любви.

— Любимая! — прошептал Тутанхатон и привлёк царевну к себе, совсем так, как это делали взрослые. И она тоже прижалась головой к его груди, как это делали взрослые, вздохнула блаженно и сладко, как вздыхала в объятиях Эхнатона Кийа, как когда-то Нефр-эт. Глаза фараона сузились, и неожиданная ярость исказила его лицо. Казалось, что вот сейчас он шагнёт вперёд и резким движением оттолкнёт Тутанхатона от своей дочери. Что привело его в такую ярость? Какая-то внезапная мысль, подобная порыву ветра, мысль, которую я не смог угадать, не сумел прочесть в сузившихся глазах фараона, в его внезапно сжавшихся пальцах, в резком движении, которое могло бы выдать наше присутствие. И я спросил тихо, одними губами: