Рики бросила тоскливый взгляд на Гайларда, но тот, как назло, так увлёкся беседой с Талайтом, что оба даже в сторону отошли и ни на кого не обращали внимания. Делать было нечего — Рики обогнула стулья и приблизилась к леди Мириан. 

— Мы много раз с тобой встречались, а толком узнать тебя у меня возможности так и не было, — тихо начала Мириан. 

— Я говорила вам, миледи, — заикаясь, начала девушка, — я служу у лорда Стернса. Делаю всё, что он прикажет, никакой работы не боюсь. 

— А мои приказы ты могла бы исполнять? Или для этого тоже нужно распоряжение лорда Стернса? 

Рики не знала, как правильно ответить. С одной стороны, она не имеет права перечить женщине, ставшей хозяйкой замка; с другой стороны, а вдруг та хозяйка задумает что-то плохое в отношении господина? И, набравшись смелости, Рики произнесла: 

— Я сделаю всё так, как велит милорд. 

Мириан ничего не ответила, только посмотрела в сторону мужа, а затем снова на Рики. 

— Что же, — вымолвила Мириан, когда молчание затянулось, и она поняла, что из девчушки больше ни слова не вытянуть, — я поговорю с мужем. Своих слуг я привезла из Ллевингора мало, и мне бы хотелось окружить себя людьми верными и преданными. Ты ведь именно такая, да? 

Рики нервно сглотнула. 

— Я всю жизнь мечтала служить милорду... Вы даже не представляете, как сильно я об этом мечтала! И я верна ему всем сердцем. 

— Я тебе верю, хотя странно видеть девочку на службе у лорда. На твоём месте полагается быть сильным мужам, крепким и плечистым... 

— Знаю, миледи, — перебила Мириан Рики и тут же поймала себя на мысли, что в который раз сотворила глупость: не стоило перебивать госпожу, о которой ничего не знаешь. Вот лорда Стернса... Рики улыбнулась, внезапно осознав, что с Гайлардом ей болтать легко и удобно. Даже пропасть между ними за последние дни вдруг стала как-то меньше. Можно не подбирать слова, а говорить первые, что на ум придут; можно не бояться сморозить лишнее; и можно спорить и обрывать хозяина на полуслове — ничего за это ей не будет. Стернс только хмыкнет, и через пару ударов сердца его лоб снова разгладится и недовольство пройдёт. 

А Мириан словно и не заметила того, что случилось.

— Но я доверяю своему мужу, — продолжала она, не сводя внимательного взгляда с лица Рики, — а он доверяет тебе. Значит, и я буду доверять. Можно? 

Рики окончательно растерялась. Противостоять нежной улыбке госпожи она была уже не в силах, отвечать отказом на её просьбу — тем более. Согласно кивнув, Рики шагнула назад, на своё прежнее место за спинкой стула Гайларда, и, любуясь неземной красотой леди Стернс, подумала, что лучше хозяйки Торренхоллу не найти, а милорду невероятно повезло, что рядом с ним оказалась настолько чуткая женщина.

В углу тёмной и пыльной комнатушки громко чихнули. Следом за чихом раздался стон. Толстяк, переливавший воду из ведра в кувшин, вздрогнул и громко выругался, пролив на пол добрую четверть.

— Чтоб вас, ваша милость, светлость... Или как вас там правильно называть? — проворчал толстяк и повазюкал по доскам грязной тряпкой, ранее служившей штанами, а теперь годившейся только грязь подтирать. — Надо было ночью меньше отравы всякой лакать — сейчас не кряхтели бы, как старый сыч на суку.  

— Помолчи, — снова простонали в углу, — и подай воды.      

— Нате.  

Толстяк прошаркал на голос и оказался у стены, у которой стоял высокий сундук, заваленный пыльной и ветхой одеждой. Отыскать в той куче можно было что угодно: даже проеденная молью лисья шуба, непонятно кому на юге нужная, и та оказалась на сундуке. Из-под шубы торчала рука, которая тут же схватила кружку, поданную толстяком. 

— Будь проклят тот день, когда отрубили руки вору, ограбившему кузницу, — произнесли еле живым голосом, и из-под вороха тряпок показалась голова бывшего советника лорда Стернса, Гверна Нольвена. Его волосы цвета липового мёда были всклокочены и все в гнилых нитках; на лице была копоть. Сделав пять жадных глотков, Гверн громко икнул, а потом вытер рваным рукавом влажные губы и добавил: — На месте вора должен был быть звонарь. 

— В колокола бьют в знак свадьбы лорда Гайларда. 

— Что ж они никак не угомонятся? — Гверн опять припал губами к кружке. 

— Эх, ваша светлость...

— Не зови меня так. 

— И то верно. Благородные господа в хлам не напиваются. Спускайтесь да идите к столу. Буду вас королевскими подачками потчевать. 

— Что там у тебя? — Гверн поводил носом. — Копчёная поросятина? 

— На площади раздавали. Я взял как на троих. 

Нольвен ещё раз громко чихнул и спустил ноги. Встал, поёжился, словно день был зимний, сделал шаг вперёд и тут же покачнулся: перед глазами всё поплыло, включая обшарпанные стены и прохудившийся пол. 

Каморка была не из приличных. Одна из тёмных комнаток двухэтажного здания, стоявшего хоть и вдалеке от красивого замка, но зато постояльцами не обделённого. В этих стенах принимали всех без разбору: от неверных супругов, решивших спрятаться от нудных жён, до пьяниц, желавших отоспаться после попойки. Комната на первом этаже обычно шла медяк; на втором — за два.

— Сколько ты за эту дыру отдал? — спросил Нольвен, когда голова перестала кружиться и второй шаг вышел лучше предыдущего. 

— Всё, что вы в картах не успели спустить, ваша светло... 

— Хватит, — брезгливо морщась, перебил Гверн. 

— Не могу я иначе. У вас на лице написано, что кровей вы благородных, не то что я. Правда, сейчас у вас там не лицо, а морда: во всю щёку ссадина, под глазами мешки, лоб поцарапан, и на подбородке то ли грязь, то ли что похуже засохло. 

Гверн схватил со стола миску. 

— Где это я так? — охнул Нольвен, усиленно смотрясь в блестящую посудину, в которой его отражение представлялось ещё в более худшем свете. 

Толстяк бережно выкладывал полоски бекона на жестяной круг. 

— Вы ничего не помните? 

Гверн покачал головой. 

— Я дал ему в рыло? 

— Кому? 

— Стендену.

В ответ испуганно замахали руками. 

— Случись такое, вы бы сейчас не на сундуке очнулись, а в темнице, и я вместе с вами. Это вы о дверной косяк глазом приложились, когда я вас из кабака под утро вытаскивал. Кучу монет там спустили: на крепкую да на карты, в которых вы, скажу честно, и гнилого зуба не смыслите. Как ещё перстенёк свой с пальца не стянули, чтобы отыграться? — Гверн бросил взгляд на руку, на пальце которой, как и прежде, чернел оникс. 

— Карты... кабак... — мучительно вспоминал Гверн. — Я в такие места в жизни ни разу не заглядывал. 

— Тогда с почином! — Толстяк театрально раскланялся и цапнул бекон со стола. 

Нольвен потёр ноющие виски.

— Как, говоришь, тебя звать? — внезапно спросил он, осознавая, что и драной кошки не помнит: столь крепка была выпивка. 

— Плут, — промычал с набитым ртом толстяк. 

— Что за поганое имя? — пробормотал Нольвен, опускаясь на скамейку и подливая воды себе в кружку. 

— А вчерашним днём оно вам по нраву пришлось, — пожал плечами Плут. 

— Да? — рассеянно спросил Гверн. 

Плут сочувственно покачал головой. 

— Вы хоть что-нибудь помните?

— Помню, как в замок вернулись, как эта псина Стенден из ниоткуда вырос, а потом... темнота. 

— А потом нагрузили меня этим. — Плут указал взглядом на лук и колчан со стрелами, что стояли в затянутом паутиной углу. — И велели вести в кабак. Даже не спросив моего мнения! 

— Как будто такой народец, как ты, когда отказывался от кабака? — презрительно фыркнул Нольвен. 

— Обижаете, милорд. Я крайне редко выпиваю. У меня другие слабости. 

— Женщины?

— Об этой радости я даже не заикаюсь. 

— Тогда карты?

— Вот тут угадали. Вчера народец за столом чего только не ставил — у меня руки так и чесались за расклад взяться. 

— А почему не взялся? 

— Вас пас. 

— Прям пас? — хмыкнул Гверн, с подозрением разглядывая полоску бекона, по которой прошлась вереница красных муравьёв.