– Через полчаса начнет темнеть. Думаю, самое время возвратиться к мосту. Могут получиться удачные фотки, – опять взял в свои руки инициативу Фернандо.

– Да, а потом вернемся в музей, – подхватил Саша.

Им открылось поразительное зрелище. Отражаясь в реке, закатное солнце, казалось, лежало на стальной змейке прямо под дугой старого моста. Еще вполне светлое небо с белой полоской облаков резко контрастировало с его темным силуэтом. Солнечный мячик на реке таял и вскоре утонул без следа.

Закипела работа. Фернандо и Дженнифер с фонариками свешивались с моста. Беловежский бегал по реке, фотографировал, что-то кричал, призывая помощников менять положение и освещение, снова фотографировал, размахивал руками, давая указания. Отсняв один сюжет, они переместились на другую сторону. Надписи здесь располагались ниже, и осветители пытались добраться до нужных панелей световым лучом с берега. Интенсивность луча терялась, до рисунка добирался лишь размытый световой круг, снижая качество фотографии. Александр не унывал, считая, что вкупе с дневными съемками этого может быть достаточно.

Больше часа они провели возле моста. Узенькая ниточка света, едва уловимо протянувшаяся на западном горизонте, отделяла темноту неба от темени окружающего мира, пока темнота не поглотила все вокруг, не оставив ни огонька, ни клочка света. Текистепек прятался за холмом, и его скудное освещение не просматривалось с моста. С темнотой подступила и прохлада.

– Пора возвращаться. Директор, наверно, уже на месте, если спать еще не лег, – предположил Александр.

Они сразу направились к дому директора музея. Однако, по словам домашних, директор ожидал археологов в здании администрации.

– Какие интересные люди, – хихикнула Дженнифер, – утром он представитель местной власти, днем – агроном, вечером – директор краеведческого музея. Или наоборот.

– Насыщенная жизнь! – улыбнулся Фер.

Директор музея, узнав, что они друзья Исабель, встретил их как родных. Он сказал, что очень уважает эту умную женщину и ее друзьям сам покажет музей и все расскажет. Беловежский счел, что не стоит сообщать директору истинную цель их поисков. Пристальный интерес какого-то русского юноши к истории моста и его надписям мог не понравиться здешним жителям. Решили сослаться на то, что много слышали об этом музее от Исы, а сейчас оказались рядом.

Директор сам продал посетителям билеты за символическую плату, сам открыл висячий замок и сам стал экскурсоводом. Чудесный маленький музей, любовно собранный и оформленный местными жителями, повествовал об истории этого района с древнейших времен. Инсталляции, представляющие быт предков, фотографии наскальных рисунков, найденных в окрестностях Текистепека, бивень мамонта как особая гордость музея, многочисленная керамика разного времени и стиля, ювелирные украшения из нефрита и множество других интересных экспонатов хранил музей. На стене красовалась фотография текистепекского моста, и Дженнифер для конспирации наивно воскликнула:

– Ой, мы же его видели!

– Это наша гордость! – оживился директор. – Мост шестнадцатого века. Охраняется ЮНЕСКО. Кстати, на нем имеются миштекские письмена. Вы же знаете, что миштеки имели письменность? По этим рисункам мы иногда обучаем школьников их далекой истории.

И директор подвел их к стенду с рисунками, разъяснявшими миштекское письмо и систему счета. Внезапно что-то настолько привлекло внимание Беловежского, что он, издав нечленораздельный возглас восхищения, невежливо отделился от своей группы и защелкал фотоаппаратом. Однако директор не обиделся. Наоборот, он пригласил остальных подойти к Саше.

– Как приятно, что вам интересны рисунки нашего знаменитого полотна Lienzo, – обратился он к Саше.

– Это же Льенсо Гранде де Текистепек![14]

Директор кивнул. Представленные копии Большого и Малого текистепексих полотен, испещренные забавными рисунками, рассказывали о жизни некоторых правителей этого региона. Копии были прекрасно оформлены, увеличены некоторые фрагменты, что позволяло лучше разглядеть рисунки.

– А на мосту образцы того же письма? – поинтересовалась Дженнифер.

– Конечно! Кстати, здесь у нас два блока, снятых с моста во время реставрации. Они тоже с рисунками!

Вот он, момент истины! Александр спрятал ликование за фотоаппаратом, снимая последний фрагмент Льенсо Гранде. Справившись с эмоциями, он как бы невзначай смог спросить:

– Правда? Блоки с того моста, о котором вы рассказывали? Как интересно!

И они последовали за директором. Две панели, лежащие друг на друге, содержали заветные письмена.

Очаровательные и неповторимые центральные улочки мексиканской столицы. Пока Марина Томина долго бродила среди разномастных необычных зданий, с ней творилось что-то странное. Две совершенно разные ипостаси сосуществовали в ней одновременно. Одна постигала новый для нее и столь долгожданный город, замечая и фиксируя окружавшую ее красоту и отправляя ухваченное в самые теплые закоулки души. Щелк – и Дворец искусств уже уютно устроился в душе на полочке. Щелк – и там же разместились потрясающий сокало и руины некогда величественного Темпло Майор. Щелк – и потекли рекой людские образы, такие разные и по цвету кожи, и по лицам, и по комплекции.

Вторая ипостась обосновалась в голове. Беспрерывно прокручивались мысли, вызванные странной историей, услышанной от мексиканского археолога. Им на смену приходило тревожное недоумение от увиденного в самолете.

Щелк – Марина выхватила зрением высокое здание Латиноамериканской башни. Щелк – и две ипостаси слились в одну. Почти бегом Марина решительно направилась к башне, буквально изнывая от желания увидеть этот город с высоты птичьего полета, именно город, а не мифические картинки огромного озера.

Отсюда, с башни, открывались виды на беспредельное урбанистическое пространство. Со всех сторон тесно застроенные улицы, беспорядочно переплетаясь, тянулись вдаль, докуда хватало глаз, и разъедались смогом. По большей части это были низкие здания, но то там, то сям выстреливали в небеса небоскребы – свидетельства человеческой гордыни. Солнце, которое пропускалось через фильтр смога, терпеливо освещало этот бескрайний мегаполис. Сквозь молочную пелену просматривались очертания холмов, единственных стражей природы-матушки среди этого безграничного творения рук человеческих.

Марина влюбилась в этот город. С высоты она наслаждалась созерцанием красивых улиц прямо у подножия башни, оживляемых людским и автомобильным потоками, улиц таких живых и активных. Город жил, город дышал, город пульсировал энергией.

Однако не наблюдалось никаких следов того бескрайнего водного пространства, которое привиделось Марине с самолета. Только знакомые линии холмов свидетельствовали о том, что это то же самое место. Она это точно знала. Вон они, те два холма, выделявшиеся среди прочих своим стремлением ввысь. Широкая вершина левой горы своими выпуклостями напоминала очертания спящей женщины. Припорошенная снегом, она растворялась в дымке, и смягченные таким образом линии придавали особую нежность ее силуэту, наполняя его незримым дыханием. Чуть поодаль горный великан вонзал свой снежный надломанный пик в небеса.

Марина внимательно изучала далекие очертания этих двух знаменитых вулканов, стоявших на страже мексиканской столицы, и невольно поддавалась их магии. Она выхватывала из дымки и рассматривала каждую пядь этих заснеженных силуэтов. Они становились все ближе и ближе, словно наступая на город и покоряя его территорию. Внезапно невидимая рука будто сдернула полупрозрачный белый покров с обоих вулканов. Томина обомлела.

На плоской вершине небольшого холма лежала бездыханная девушка в светлой тунике. Ее волнистые черные волосы рассыпались по каменистой почве. Руки безжизненно стекали с неудобного жесткого ложа. Красивая высокая грудь застыла, не имея сил вырвать дыхание из тисков смерти. Чуть согнутые колени безвольно покоились на камнях. Глубокая скорбь сквозила в коленопреклоненной фигуре юноши, сидящего возле мертвой девушки. Скорбь излучал печальный взгляд, который он не сводил с лица своей бездыханной подруги. Скорбно подрагивало чуть поникшее оперение его роскошного головного убора. Скорбь выражали сбившаяся набедренная повязка и небрежно накинутый на одно плечо плащ. Скорбно мерцал факел в руке юноши. Огонь тускло освещал эту грустную картину и черной струей неизбывной тоски утекал в небеса, где превращался в серую дымку.