Время от времени мы останавливаемся в поле, чтобы немного передохнуть после бессонной ночи, и перед глазами разворачивается зрелище, которое забыть невозможно. Оно полно жизни и красоты, превосходящей любые фантазии. Вся равнина оживает. Офицеры в красочной форме, в красных с золотисто-желтым башлыках выделяются нарядной группой, а вокруг них до самых холмов, что окружают этот плодородный галицийский рай, щиплют траву изумительной красоты лошади. И все это ярким светом заливает солнце.

Над долиной звучит команда, ее повторяют там и здесь, полки отделяются друг от друга. Люди вскакивают на коней, строятся, возвращаются к дороге, и, разорвав череду пехотинцев и обозных повозок, величественно занимают место в нескончаемом потоке. Теперь мы начинаем понимать, что мы отступаем, оставляем территорию. Я вижу в удивленных глазах революционных солдат, когда они смотрят на бесстрастных всадников, восхищение и опаску.

В Клубовцах я наблюдаю любопытную сценку. Мы обгоняем Латышский полк, тот самый, который решил судьбу революции на улицах Петрограда[182], на одной из подвод лежит солдат, рядом едет унтер-офицер на лошади, он в ярости. Глаза готовы выскочить из орбит, он хлещет нагайкой лежащего. Солдаты вокруг него, похоже, его одобряют. Унтер-офицер орет:

– Напился, свинья! Нашел время! Нам в бой идти, а он! Вот она, твоя свобода!

Повернулся к товарищам солдата и скомандовал:

– В канаву его! Под мою ответственность! И чтобы никто не смел брать на подводу!

Пьяного сбросили на обочину. Поток движется дальше, а пьяный солдат остается лежать в грязи.

Мог ли поступить так офицер, не оскорбив ревнивую жажду свободы этих солдат? До чего же жаль, что так мало таких унтер-офицеров среди этих крестьян, в которых разбудили самые дурные инстинкты!

Главная военная доблесть простого русского солдата – его послушание. Сейчас он в растерянности от призрачной свободы, которую принесли ему политические расклады. Громкий окрик, тычок кулаком – и он все понял.

Сегодня нам предстоит пройти 35 километров, пришел приказ ночевать в Нижневе.

Мы узнаем, что наши войска на севере от Станиславова, лишившись обоза и резервов, отступили к городу, что там и здесь во время поспешного бегства оставлены батареи.

11/24 июля

Я ночевал в комнате полковника Мусалаева, замечательного командира чеченского полка. Мой багаж, пристроенный на разных подводах, потерялся, но стоило мне предложить хорошие чаевые, как его тут же нашли.

В 6 часов мы отправляемся в сторону Монастыриски и Бучача. Погода великолепная. По дороге мы оказались отрезанными от дивизии, которая отправилась из Нижнева спустя час после нас, и от остальной армии. Время от времени мимо проносится автомобиль, галопом мчится курьер, на ходу осведомляя нас о положении дел. Мы движемся к Бучачу проселками, переходим вброд речушки, чтобы лошади напились. Беззаботность солдат, вольное поведение офицеров создают ощущение прогулки, чему способствует и красота окружающей местности. Я двигаюсь вместе с татарским полком, скачу впереди вместе с полковниками: князем Магаловым и графом Комаровским. Магалов блестящий офицер, грузин европейской культуры. Тучный Комаровский очень прямолинеен, он из тех старых русских дворян, которые нынешнему деликатному поколению кажутся грубыми солдафонами. Для графа эта война пятая. Его воинственный пыл простирался от Трансвааля до Пекина и от Маньчжурии до Балкан. Он человек большой университетской культуры, с дипломом Генерального штаба, однако презирает «кабинеты и всяческую говорильню».

Маршрут Дикой дивизии во время отступления в Галиции в июле 1917 г.

Поблизости от Бучача на большой дороге мы нагоняем подразделения пехоты, они без офицеров и двигаются в полном беспорядке. Гвалт оглушает: возницы-обозники с криком нахлестывают лошадей, пытаясь продвинуться среди хаоса беженцев, среди телег и возов, груженных мебелью, самоварами, телятами, поросятами и тюками с наворованным добром. Князь Магалов, гарцуя во главе нашего полка, отдает приказ обозу остановиться и дать возможность проехать кавалерии. Обозник, явно не из неуважения, а по восточной ленивой инерции продолжает ехать. По приказу начальника татары срываются с места и хлещут нагайками несчастного защитника Керенского, обомлевшего от такой напасти. Все солдаты вокруг смотрят, вытаращив глаза: при новом режиме такого еще не случалось. Но молчат, не возражают, не протестуют. Комаровский кричит: «Довольно!». Татары возвращаются в строй, и мы продолжаем путь.

Не могу не заметить, что Бучач, где прошла революционная армия под руководством правительственных комитетов, разграблен до нитки и в нескольких местах подожжен. Лежат несколько мертвых горожан и несколько революционных солдат, наказанных батальонами Неженцева, которые проехали по городу до нас.

Дивизия остается в Бучаче, наши полки отправляются в Трибуховцы. Мы снова отрезаны от остальной армии, и только вечером, когда установили телефонную связь, узнаем, что происходит на фронте. Немцы взяли Подгайцы, они в 30 километрах от нас и, похоже, приближаются маршевым шагом.

Вокруг настоящий ужас. Резервы, которые направлялись в Подгайцы, чтобы поддержать стоящие там войска, были остановлены людьми в форме и в гражданском, эти люди сообщили солдатам фальшивые новости, убедили, что их непременно возьмут в плен, если они двинутся дальше. Так что немцы продвигаются вперед без малейших затруднений.

Повсюду одно и то же: старые солдаты и юные патриоты, объединенные офицерами в батальоны смерти, исполняют свой долг на передовой. Зато резервы, части подкрепления, службы снабжения и транспорта под влиянием неустанной пропаганды большевиков впадают в панику и бегут, и за горсткой бойцов образуется пустота. Через короткое время и они вынуждены отступить или оказаться в руках врага, если слишком поздно заметили полную изоляцию, в какой оставили их товарищи.

А евреи повсюду дают нам понять, что это наказание за погромы в Калуше, Тернополе, Станиславове, за ограбление деревень Галиции, где проходила свободная пехота[183]. Не исключаю, что к небесному наказанию – добавлю, вполне заслуженному – прибавилась и человеческая мстительность.

Трибуховцы – Чортков, 12/25 июля

В 6 часов утра мы снова в седле. Я сопровождаю доктора чеченского полка. Следуя полученному приказу, мы уже свернули на дорогу к Чорткову и вдруг совсем близко слышим выстрелы и душераздирающие крики. Неужели неприятель? Нужно знать точно. Мы сворачиваем к деревне, где ночевала другая часть нашей дивизии. Встречаем невероятное: детишки и женщины в слезах умоляют нас не причинять им зла. Старушка с дочерью и внуками становится на колени посреди улицы перед нашими лошадьми и молит о справедливости: у них отняли последние деньги. Нет, не враги, а революционные солдаты и наши кавалеристы кабардинцы проходили через эту деревню[184]. У одного из домов старик снимает шляпу. Под фетровой шляпой свежая рана, нанесенная саблей. Он не сразу отдал часы и последние монеты. Доктор, бессильный, как и другие офицеры русской армии, перевязывает рану старику, вокруг которого толпятся плачущие женщины и девочки.

На горизонте видны горящие дома: там по деревням идет русская пехота.

Мы проехали километров двадцать, и в Белобожнице нас остановил приказ по дивизии. Похоже, неприятель атаковал Бучач. Проезжающие мимо всадники уверяют, что все фронтовые резервы сбежали. Сейчас 11 часов. Наши чеченцы повели лошадей пастись в поля овса и ржи. Обозные повозки потоком тянутся на восток, спасая армейское имущество.