Мы обмениваемся рукопожатием под продольным огнем снарядов и дождем пуль.

Но я не верю, что героизм порождает форма правления.

Эти солдаты сражаются, потому что хотят сражаться, потому что крики товарищей в бою не позволяют им их покинуть, потому что у них есть воинская доблесть, есть жертвенность и есть внезапно просыпающееся здоровое животное начало.

Мы наконец добираемся до линии 6. Первая волна здесь уже отдыхает. Поручик Глухов, с которым мы расстались минут десять назад, убит. Обычно потери всегда большие, но мы заняли позиции неприятеля. И если войска не оставит боевой дух, и если благодаря вернувшейся воинской дисциплине они будут стоически держать территорию (а это труднее, чем ее взять), то я не сомневаюсь, что этот день, который я провел с этими храбрецами, будет поворотным в этой кампании.

Санитары еще не добрались до 6-й немецкой линии, которую мы взяли после полутора часов ходьбы. И мы наблюдаем душераздирающее зрелище страшных ран и ужасных мучений, от чувства собственного бессилия хочется сбежать, чтобы не слышать стонов и не видеть крови, которая хлещет на освещенный солнцем песок.

Русский крестьянин ранен в колено осколком, ему разрезали одежду, чтобы поскорее забинтовать рану, но он устал ждать и ползет, подтягиваясь на руках, помогая себе здоровой ногой, туда, откуда ждет санитаров.

Я взял за руку другого раненого, ему снарядом своротило челюсть, кровь хлещет из шеи и изо рта. Я поддерживаю его, чтобы выиграть время, мы вылезаем из извилистой траншеи, по которой в двух направлениях снуют солдаты, и идем верхом, по полю, где падают снаряды и свищут пули. Бедный парень, который, наверняка, был спокоен и хладнокровен в бою, теперь, ослабев от потери крови, стал бояться. Услышав жужжанье снаряда, предвещающее близкий взрыв, он испуганно кривит покрытый пеной рот и со стоном прячется в воронку, какими изрыта вся верхушка холма.

Чуть дальше лежит на земле немец, раненный осколками крупнокалиберного снаряда: конечно, побежал поверху, хотел сократить путь по траншеям. Я наклоняюсь над ним. Он тоненько ласково постанывает, кто знает, может, умирающий прощается так с кем-то любимым. Похоже, ему уже не больно, глаза спокойно смотрят в небо, словно следят за улетевшей мыслью.

В менее населенной траншее я сдаю моего раненого санитарам. От них узнаю, что взяты и Мислувка, и Белый редут.

В Рыбниках я оказываюсь среди солдат резерва. Они грубо кричат мне: «Не смей курить!» Продолжая курить, я вопросительно смотрю на них. Они настаивают: «Как этот офицер немец смеет курить?!» Только мне этого сегодня не хватало! Я отвечаю также грубо: «Вы, компания идиотов, не видите русских орденов на шинели?»

Они начинают улыбаться. Те, что поближе, отдают честь и говорят: «Вот теперь разглядели, что из наших».

Вечером у командующего армейским корпусом я услышал рассказ, что немецкий офицер 133-го резервного пехотного полка спросил у штабс-капитана С.: «Как это русские соглашаются идти на приступ под командованием француза? Он сам это видел». Штабс-капитан С. задумался, потом уверил пленника, что он ошибся. Попытались понять, кого же видел немец, и выяснилось, что он принял меня за французского офицера. Я понял, что мне точно нужно поменять форму.

Теперь мне сообщили более точные сведения о приступе. Позицию Дзикеланы защищали шесть полков, численностью от 13 000 до 15 000 человек. Это были резервные пехотные полки – 104-й и 133-й (24-я резервная дивизия) 17-й и 161-й (15-я резервная дивизия) и 361-й и 472-й (198-й или 204-й резервной дивизии). Взяли 500 пленных, среди них 5 офицеров, в том числе и «майора», командира центральной позиции Дзикеланы. Немцы понесли большие потери по всему фронту наступления, кроме центральной позиции, находящейся глубоко под землей. Лестница, которая вела туда, насчитывала 39 ступенек.

В Мислувке взяли 9 пулеметов, в Дзикеланах 13 и 9 траншейных пушек.

2 июля

Немцы бомбардируют взятые у них позиции всеми батареями, какими располагают. С позиций люди возвращаются изнуренные, почти ослепшие, они спотыкаются на каждом шагу и похожи на сумасшедших. Я задаю им вопросы и слышу в ответ бессмысленные фразы. Это контуженные. Еще возвращаются раненые, корчась от боли. Сегодня они не требуют мести, как требовали вчера. Начальный энтузиазм улетучился. Еще я вижу убитых, их не хоронят, рядом с ними ложатся и засыпают, словно несчастные окровавленные изуродованные товарищи тоже спят.

И еще внушающие сочувствие группы солдат: утратив первоначальный пыл, лишенные поддержки воинской дисциплины, потеряв на линии столько своих собратьев, они бредут в Рыбники, до которых час ходьбы, чтобы поесть и попить.

Ближе к вечеру я встретил Керенского, он объезжает фронт, чтобы поговорить с солдатами. Командующий корпусом представил меня ему, и мы обменялись несколькими фразами. Он произвел на меня впечатление человека убежденного. Узнав, что я принимал участие во вчерашнем бою, он спросил меня, играла ли в нем роль республиканская идея? Спросил также, развернули ли те, кто шел на приступ Дзикеланы красные знамена? Я ответил, что не видел ни одного и даже красных кокард тоже видел очень мало. Но сказал также, что офицер-республиканец произносил в траншеях речи о демократической республике. Я мог бы еще прибавить, что победу в этой атаке принесли воинские качества русских, а не новые политические идеи, так несвоевременно распространенные и ослабившие армию. Но свое мнение я оставил при себе.

В этот вечер Керенский подписал декрет: Временное правительство выдавало каждому полку красное знамя, заменив им то, с каким до этого солдаты ходили в атаку. С этим знаменем солдаты в дальнейшем будут защищать свои позиции[156].

Должен признаться, цвет мне ничего не говорит. Видно, у правительства не нашлось времени придумать, чем заменить великолепных орлов, какие до сих пор реяли над полями сражений.

Полк, который сражался вчера, получил название «полк 18 июня» (русский календарь отстает от нашего на тринадцать дней)[157].

Солдаты обожают военного министра так же, как обожали царя: ни понимания, ни знания ничуть не прибавилось. Говорят, что Керенский крайне честолюбив. Верю и надеюсь. У него внимательный взгляд человека, который не хочет терять связи с действительностью. И если он допустил ошибки скверными нововведениями в армии, то, полагаю, согрешил по неведению, будучи согласен по существу с опытными генералами. Возможно, он честолюбив, но он патриот и производит впечатление человека, который готов пожертвовать жизнью за свои убеждения.

…В этот вечер последовали контратаки, их отбивали. Всю ночь высоту Дзикеланы охраняли заградительным огнем, верх холма полыхал.

4 июля

Этим утром генерал [В. А.] Лавдовский сообщил мне, что по представлению генерала [А. Е.] Гутора, командующего армиями фронта, мне пожалован орден святого Владимира с мечами и бантом.

Вчера в контратаках у нас отбили несколько позиций. Солдатские комитеты продолжают свою пропаганду под огнем противника, и люди, забытые тыловыми службами, оставшиеся без пищи, их слушают. По счастью, отношения между солдатами и офицерами без всяких слов улучшились, их связала общность потерь – 30 % среди солдат и 70 % среди офицеров[158].

Я каждый день обхожу наши линии, а они весьма обширны. Сегодня в полдень я пришел в бывшую немецкую траншею, последнюю из тех, что мы удержали, где находится батальон. Через два часа я снова туда вернулся и увидел там только восемь офицеров и трех солдат.

– Что случилось? Боши[159] в пятидесяти метрах, а вас десять человек защитников!