Мои первые мысли, первые воспоминания связаны с этой ненавистью. Будучи постоянно свидетельницей ужасных сцен, которые моей матери приходилось переносить, я должна была не подавать виду, что это замечаю. Продолжая наряжать кукол и учить уроки, я стала понимать сложность моего положения. Скрытность, сдержанность стали для меня абсолютно необходимы. Я приобрела привычку скрывать свои чувства и своим умом судить о поступках моих родственников. Когда в пятьдесят лет я возвращаюсь к тем своим суждениям в десятилетнем возрасте, я нахожу их столь обоснованными, что вижу правоту утверждения, повторяемого многими философами, что мы при рождении уже несем в себе разум и суждение более или менее здравые и справедливые.

Я припоминаю, как меня шокировало, что моя мать жаловалась своим друзьям на мою бабку; я находила, что они подливают масла в огонь вместо того, чтобы гасить его. Мой отец вставал на сторону моей матери, мне это казалось совершенно естественным. Но я уже знала, что у него были большие денежные обязательства перед нашим дядей-архиепископом, и его положение казалось мне неудобным. Действительно, поскольку мой дядя, точнее, двоюродный дед, был на стороне моей бабки, я полагала, что мой отец должен чувствовать себя неудобно, разрываясь между долгом перед ним и любовью к моей матери – любовью, впрочем, лишь братской.

Такие мысли в голове десятилетней девочки развили в ней не по годам взрослые идеи и опытность, что весьма опасно. У меня не было детства. Мне не досталось этого беспримесного счастья, этой сладостной беззаботности, которую мне потом приходилось видеть в детях. Все печальные мысли, все извращения греха, все неистовства ненависти, все гнусности клеветы свободно развернулись передо мной в пору, когда разум мой еще недостаточно сформировался, чтобы ощутить весь ужас этого.

Лишь одна душа уберегла меня, может быть, от этой заразы, выправила мои мысли, научила видеть и различать зло, направила мое сердце к добродетели, и была это женщина, не умевшая ни читать, ни писать!

Ко мне была приставлена добрая молодая крестьянка из окрестностей Компьеня. Она от меня не отходила и любила меня страстно. Небо наделило ее здравым рассудком, верным суждением и силой духа. Принцы, герцоги, сильные мира сего представали перед судом двенадцатилетней девочки и двадцатипятилетней крестьянки, не знавшей ничего, кроме своей захолустной деревни и дома моих родителей.

Те не подлежавшие обжалованию приговоры, которые мы с ней выносили, основывались на моих докладах об услышанном в комнатах у матери и бабки, за столом, в гостиной. Я знала, что Маргарита ни за что не проболтается; она бы скорее умерла, чем скомпрометировала меня неосторожным словом. Благодаря ей я впервые оценила, как хорошо иметь верную подругу. Сколько раз с тех пор я мысленно помещала на одну чашу весов людей, занимавших самое высокое положение в свете, а на другую – мою служанку Маргариту, и сколько раз ее чаша перевешивала!

Нравы и общество настолько переменились со времени Революции, что я хочу теперь описать подробно то, что помню об образе жизни моих родственников.

Мой двоюродный дед, архиепископ Нарбоннский, навещал свою епархию очень редко. Будучи, в силу своего сана, президентом провинциальных Штатов Лангедока[1], он ездил в свою провинцию лишь для того, чтобы председательствовать на заседаниях Штатов, которые продолжались шесть недель в ноябре и декабре. Как только заседания заканчивались, он возвращался в Париж под тем предлогом, что интересы провинции настоятельно требовали его присутствия при дворе, – а на самом деле для того, чтобы вести жизнь вельможи в Париже и придворного в Версале.

Помимо архиепископства Нарбоннского, приносившего 250 000 франков, у него было аббатство Сент-Этьен в Каэне, приносившее 110 000, и еще одно аббатство поменьше, которое он потом обменял на аббатство Синьи, приносившее 90 000. Он получал более 50 000 или 60 000 франков на то, чтобы давать обеды каждый день во время заседаний Штатов. Казалось бы, при таком богатстве он мог бы жить достойно, ни о чем не беспокоясь, но ему тем не менее все время приходилось изворачиваться. При этом в доме особой роскоши не было. В Париже дом был поставлен по-благородному, но просто. Повседневная жизнь была изобильной, но в разумных пределах.

В то время никогда не устраивали больших обедов, потому что обедали рано, в половине третьего или в три самое позднее. Женщины к обеду бывали иногда причесаны, но никогда не наряжались. Мужчины, напротив, почти всегда были одеты нарядно, причем не во фрак и не в мундир, а в парадный сюртук, расшитый или однотонный, смотря по возрасту и вкусу. Хозяин дома и те, кто вечером не выезжал в свет, бывали во фраках и в утреннем платье, поскольку необходимость надевать шляпу угрожала нарушить тщательно завитые и напудренные букли. После обеда беседовали; иногда устраивалась партия в триктрак[2]. Дамы отправлялись одеваться, мужчины ожидали их, чтобы ехать в театр, если должны были смотреть спектакль из одной ложи. Если оставались дома, то все послеобеденное время принимали визиты, и только в полдесятого приезжали те, кто собирался ужинать.

Вот это был момент, когда начиналась настоящая жизнь общества. Было два сорта ужинов – ужины у тех, кто давал их каждый день, что позволяло некоторому числу людей приходить к столу, когда захотят, и званые ужины, более или менее многолюдные и блестящие. Я говорю о времени моего детства, то есть с 1778 по 1784 год. Все туалеты, вся элегантность, все, что парижское высшее общество могло предложить изысканного и соблазнительного, все встречалось на этих ужинах. В те прекрасные времена, когда никто еще не думал о представительных органах власти, список приглашенных на ужин был делом очень важным. Сколько интересов надо было учесть! Сколько людей свести вместе! Сколько докучливых гостей не подпустить близко! Чего только не стали бы говорить про мужа, который возомнил бы себя приглашенным в какой-то дом лишь потому, что туда приглашена его жена! Каким глубоким знанием всех условностей и интриг надо было обладать! Я уже не видала таких роскошных ужинов, но я видела, как моя мать наряжалась, собираясь ехать к супруге маршала Люксембурга, в особняк Шуазелей, в Пале-Рояль, к госпоже де Монтессон.

В то время было меньше балов, чем стало потом. Наряды дам, конечно, должны были превращать танец в пытку. Тонкие каблуки в три дюйма высотой, приводившие ногу в такое положение, как если, стоя на цыпочках, тянешься взять книгу с самой верхней полки книжного шкафа; тяжелый жесткий каркас из китового уса, далеко выступающий справа и слева; прическа высотой в фут, поверх которой еще помещалась шляпка, называемая «пуф», с перьями, цветами и бриллиантами; целый фунт помады и пудры, при малейшем движении осыпавшейся на плечи, – все это нагромождение не позволяло танцевать с удовольствием. Но ужин, за которым довольствовались беседой да иногда музицированием, не нарушал дамских уборов.

Вернемся к моим родственникам. Мы уезжали в деревню рано, еще с весны, и на все лето. В замке Отфонтен было двадцать пять покоев для приема гостей, и они часто бывали все полны. Однако большой выезд случался только в октябре месяце. Тогда полковники возвращались из своих полков, где провели четыре месяца, за вычетом тех часов, которые тратились на возвращение в Париж, и разъезжались по замкам к родне и друзьям.

В замке Отфонтен была псарня и охотничий экипаж, расходы на который делились между моим дядюшкой, принцем де Гемене и герцогом де Лозеном. Я слыхала, что расходы эти не превышали 30 000 франков, но в эту сумму не входили верховые лошади для господ, а только траты на собак, плата егерям, которые были из англичан, лошади для егерей и прокорм для всех. Охотились летом и осенью в лесах Компьеня и Вилле-Котре. Охота была поставлена так хорошо, что бедный Людовик XVI сильно этому завидовал, и, хотя он был большой любитель поговорить об охоте, нельзя было его сильнее рассердить, чем рассказав о каком-нибудь подвиге отфонтенских гончих.