Я возвращаюсь к дороге в Лангедок. В то время дорога, идущая вдоль Роны до Пон-Сент-Эспри, была так плоха, что экипажи в любой момент рисковали перевернуться. Форейторы требовали дополнительной платы при каждой смене лошадей, заявляя, что они нас везли не по главной дороге, а по проселкам, где и проехать нельзя. Мы ночевали в Монтелимаре, где была очень хорошая гостиница, пользовавшаяся доброй славой у англичан, направлявшихся на юг Франции. Там все останавливались на ночь. Бывало иногда, что пересекавшая этот городок речка, через которую обычно переправлялись вброд, так наполнялась от дождей или, весной, от талых вод, что приходилось несколько дней дожидаться конца наводнения.

В коридорах и на лестнице этой гостиницы все стены были покрыты медальонами с именами знатных людей, бывавших там. Чтение этих имен, в особенности тех, кто проезжал там в последнее время и кого мы ожидали встретить в Монпелье, очень меня занимало.

В какой-то год мы подверглись большой опасности при переправе через речку. Воды было столько, что она подняла экипаж, и пришлось открыть дверцы, чтобы она могла протекать насквозь. Мы – я и моя бабка, – поджав ноги, цеплялись за сиденье. Мужчины забрались на скамью. К рессорам прикрепили деревянные подножки, на которых стояли люди с длинными пиками, чтобы не дать экипажу перевернуться. Все это забавляло тогда меня, юную любительницу приключений, но моя бедная бабка ужасно трусила и жестоко страдала. К несчастью, страх ее всегда обращался дурным настроением, которое неизменно отзывалось на мне. Когда я вижу прекрасные мосты, по которым мы теперь пересекаем реки, пароходы и все свершения промышленности, мне трудно поверить, что всего лишь пятьдесят пять лет назад я переносила все эти трудности и препятствия, делавшие таким долгим наш путь в Монпелье. Если бы в чувствах и добродетелях наблюдался такой же прогресс, как в промышленности, мы бы уже были ангелами, достойными рая, – но это далеко не так!

От почтовой станции Ла Палюд начиналась область Конта-Венессен, принадлежавшая папе. Я радовалась, видя пограничный столб с нарисованными на нем ключами и тиарой. Мне казалось, что я въезжаю в Италию. Здесь мы покидали большую дорогу на Марсель и дальше ехали по прекрасной дороге, которую папское правительство позволило построить лангедокским Штатам и которая вела в Пон-Сент-Эспри более прямым путем.

В Ла Палюд дядюшка переодевался. Он надевал дорожное облачение из лилового сукна, а когда было холодно, еще и подбитый ватой редингот с подкладкой из шелка того же цвета, лиловые шелковые чулки, туфли с золотыми пряжками, свою голубую ленту и треугольную священническую шляпу, украшенную золотыми желудями.

Как только экипаж проезжал последнюю арку моста Сент-Эспри, пушка на небольшом предмостном укреплении, которое тогда еще сохранялось, давала двадцать один выстрел. Барабаны выбивали сигнал «в поход», гарнизон во главе с офицерами выходил при полном параде, и все светские и религиозные власти являлись к дверям кареты. Если не было дождя, дядюшка выходил, пока запрягали восемь лошадей в его экипаж.

Он выслушивал обращенные к нему торжественные речи и отвечал на них милостиво и с несравненной любезностью. Он имел благороднейшую фигуру, высокий рост, красивый голос и вид одновременно любезный и уверенный. Он осведомлялся о делах, которые могли быть интересны жителям, немногословно отвечал на петиции, которые ему представляли, и никогда ничего не забывал из просьб, с которыми к нему обращались в прошлом году. Все это продолжалось примерно с четверть часа, после чего мы уезжали быстрее ветра, поскольку не только форейторов добавлялось вдвое, но и править экипажем такой важной персоны считалось большой честью.

Президент местных Штатов в сознании жителей Лангедока стоял далеко впереди короля. Мой дядюшка был чрезвычайно популярен, несмотря на свое изрядное высокомерие, которое, впрочем, проявлялось всегда лишь в отношении тех, кто полагал себя выше его. Так, в пору, когда он был архиепископом Тулузским, а кардинал де Ла Рош Эймон – архиепископом Нарбоннским, тот отказался ехать председательствовать на съезде Штатов, заявляя, что нет средства быть выше господина Диллона и придется нехотя ему уступить.

Мы ночевали в Ниме, где у дядюшки всегда были дела. В какой-то год мы там провели несколько дней у епископа, что дало мне время в подробностях рассмотреть древности и фабрики. Хотя к античным памятникам относились тогда далеко не с такой заботой, как сейчас, Амфитеатр тогда уже начали расчищать и раскопали из-под новых построек Квадратный дом, где была найдена надпись: «Каю и Луцию Агриппе, князьям молодежи». Этим большим открытием город Ним обязан некоему господину Сегье, замечательному археологу; он нашел эту надпись по следам гвоздей, которыми крепились составлявшие ее бронзовые буквы[19].

Дядюшка устраивал так, чтобы приезжать в Монпелье уже после захода солнца, – так удавалось избежать пушечной пальбы в его честь и пощадить самолюбие графа де Перигора, коменданта провинции и королевского комиссара на открытии съезда Штатов, которому такой привилегии не полагалось – жалкая слабость в таком большом вельможе, причем в деле совершенно не личного свойства, а только церемониального этикета. Архиепископ Нарбоннский, наделенный такими прерогативами, в данном случае был ровней графу де Перигору по рождению, но будь он даже из крестьян, все равно пушка стреляла бы в его честь.

Мой двоюродный дед ставил себя выше такого рода тщеславия. Он был слишком умен, чтобы ему предаваться. Графу де Перигору этого качества не хватало, и двор совершал большую ошибку, отправляя такую посредственность в качестве королевского комиссара отстаивать интересы государственных финансов перед Штатами крупной провинции.

Вопрос, стоящий перед Штатами, сводился в конечном итоге к тому, какой денежный взнос можно будет от них получить. Двор всегда имел виды на увеличение безвозмездного дара, в котором Штаты имели право отказать, если утеснялись их привилегии. Королевский комиссар обсуждал интересы провинции с синдиками[20] Штатов, которых было двое – в мое время это были господа Ромм и де Пюиморен, и тот и другой люди весьма толковые. Они каждый год по очереди ездили в Париж с депутацией Штатов отвозить королю безвозмездный дар своей провинции.

Эта депутация состояла, как мне помнится, из одного епископа, одного барона, двух депутатов третьего сословия, одного из синдиков и архиепископа Нарбоннского, который и представлял депутацию королю. Король принимал депутацию в Версале с большой помпой; к приехавшим присоединялись и те лангедокцы, принятые при дворе, которые в это время (дело всегда было летом) оказывались в Париже. После обеда, даваемого у первого камергера, депутацию вели на прогулку в сады Трианона или Марли. По этому поводу там запускали фонтаны. Я однажды сопровождала депутацию, и нас – меня и мою бабку – для прогулки усадили в кресла на колесах, которые везли швейцарские гвардейцы. Эти самые кресла служили еще при дворе Людовика XIV. После того как мы осмотрели все прекрасные боскеты Марли и полюбовались великолепием фонтанов, в одной из больших гостиных нас ожидало красиво сервированное угощение. Кажется, это было в 1786 году. Это был единственный раз, когда я видела Марли во всем его блеске, хотя потом я там еще не раз бывала. Этого прекрасного места больше не существует[21]. От него не осталось ни малейшего следа, и это столь скорое разрушение служит для нас объяснением тому запустению, которое царит вокруг Рима.

Вернемся в Монпелье. Я не стану входить в объяснения по поводу состава Штатов Лангедока. Пятьдесят семь лет спустя я помню только результаты.

Проехав 160 лье по отвратительным разбитым дорогам, где приходилось с риском для жизни переправляться через реки без мостов, мы наконец пересекали Рону и выезжали на дорогу прекрасную и ровную, как в самом лучшем саду. Мы ехали дальше по превосходным, отлично построенным мостам, по городам, где процветала промышленность, по прекрасно возделанным полям. Контраст был разителен даже на взгляд пятнадцатилетней девочки.