В Монпелье мы жили в красивом, просторном, но очень мрачном доме, располагавшемся на узкой темной улице. Дядюшка арендовал дом со всей обстановкой, и мебель была очень хорошая, обитая красным узорчатым шелком. Комнаты во втором этаже, которые занимал дядюшка, были полностью застелены очень красивыми турецкими коврами, весьма распространенными в то время в Лангедоке. Дом был выстроен по четырем сторонам квадратного двора; одну сторону занимала столовая на пятьдесят кувертов, а другую гостиная того же размера в шесть окон, обитая красивым малиновым узорчатым шелком и с такой же мебелью; в гостиной был огромный камин старинной работы, который сейчас нам был бы очень кстати.
Мы с бабкой жили в нижнем этаже, где уже в 3 часа пополудни делалось темно. Утром мы дядюшку никогда не видели. Мы завтракали в 9 часов, после чего я шла гулять с моей английской горничной. Три последних года я по три раза в неделю ходила в устроенный Штатами прекрасный кабинет физических опытов, где главный профессор, аббат Бертолон, любезно давал уроки для меня одной. Это мне позволяло знакомиться с приборами, выполнять опыты вместе с ним, повторять их заново, расспрашивать обо всем, что приходило в голову, и приобрести вследствие этого гораздо более познаний, чем это было бы возможно на публичных лекциях. Эта учеба интересовала меня чрезвычайно. Я относилась к ней с величайшим прилежанием, и аббат Бертолон был доволен моим умом. Горничная, которая меня сопровождала, почти ничего не понимала по-французски и занималась тем, что протирала и мыла приборы, к большому удовольствию профессора.
Ровно к трем часам надо было быть одетой и даже наряженной к обеду. Мы поднимались в гостиную, где всякий день, кроме пятницы, находили пятьдесят человек приглашенных. По субботам мой дядюшка обедал вне дома, либо у епископа, либо у какого-нибудь важного депутата Штатов. Женщин, кроме моей бабки и меня, никогда не бывало. Между нами двумя сажали самого важного из присутствующих. Когда бывали иностранцы, особенно англичане, их сажали рядом со мной. Я, таким образом, привыкала правильно держаться и вести разговор, находя тот род остроумия, который мог подойти моему соседу, часто человеку важному и степенному или даже ученому.
В то время каждый, у кого был достойно одетый слуга, ставил его прислуживать себе за столом. Ни графинов, ни бокалов на стол не ставили, но на больших обедах на буфете помещали серебряные ведра с бутылками вина и подставку с дюжиной бокалов; те, кто хотел получить бокал того или иного вина, отправляли за ним своего слугу. Слуга стоял всегда позади стула своего хозяина, имея в руке тарелку и приборы на замену тем, которые использовались.
Считалось невоспитанностью не знать всех нюансов застольного этикета. Я думаю, что я их усвоила с самого раннего детства; когда я первый раз оказалась в провинции и увидела депутатов третьего сословия, действительно гротескных, сопровождаемых столь же гротескными слугами, мне стоило большого труда удержаться от смеха. Но я быстро привыкла к такого рода смешным чертам и часто находила и ум, и образованность под грубой с виду оболочкой.
У меня был свой личный слуга, который одновременно служил мне и куафером. Он носил мою ливрею; мы вынуждены были использовать для слуг красные ливреи, хотя в Англии ливрея была синяя, потому что галуны у нас были в точности такие, как у Бурбонов. Если бы еще и ливреи у нас были синие, они были бы похожи на королевские, а это не дозволялось.
После обеда, продолжавшегося не более часа, все возвращались в гостиную, которая была уже полна депутатов Штатов, пришедших к кофе. Прием продолжался стоя, и через полчаса мы с бабкой спускались к себе в комнаты. Часто после этого мы отправлялись делать визиты – в портшезе с носильщиками, единственном средстве транспорта, использовавшемся на улицах Монпелье. Красивого квартала, построенного позднее, тогда еще не существовало. Площадь Пейру была за пределами города, и в окружавших ее больших рвах разводили сады – там никогда не чувствовался холод.
Основу общества Монпелье составляли жены президентов и советников счетной палаты и жены дворян – они весь год жили у себя в поместьях, и съезд Штатов был для них ежегодным развлечением. Кроме них общество включало в себя знатных иностранцев, родственников епископов, приехавших на съезд Штатов, военных и офицеров лангедокских гарнизонов, которые отпрашивались съездить немного развлечься в это время. В городе был театр, куда бабка водила меня два или три раза, и балы у графа де Перигора, в интендантстве и в нескольких частных домах, но никогда ни у моего дядюшки, ни у кого-либо из епископов.
В мой первый приезд в Монпелье был еще жив старый господин де Сен-При, отец того, который был послом в Константинополе. Его второй сын сменил его на посту интенданта[22]. Это был красивый старик, очень остроумный, рассказывавший весьма пикантно подробности пребывания в Лангедоке императора Иосифа II в ту пору, когда тот объездил большую часть Франции под именем графа Фалькенштейна. Цветущее состояние этой провинции, прекрасные дороги, совершенство учреждений привели его в высшей степени дурное настроение. Он чрезвычайно ревниво отнесся к тому, как хорошо Штаты управляли провинцией, и старательно выискивал все, что могло бы очернить это управление. Господин де Сен-При рассказывал множество забавных анекдотов. Я уже забыла, а может быть, никогда и не знала, что за интрига привела к смещению второго сына господина де Сен-При с поста интенданта Лангедока. Я к этому еще вернусь.
IV
К возвращению нашему в Париж в начале 1784 года мой отец уже вернулся из Америки. Он был губернатором острова Сен-Кристоф до заключения мира. После возвращения этого острова англичанам он некоторое время пробыл на Мартинике, где сильно привязался к графине де Ла Туш, тридцатилетней вдове флотского офицера, оставившего ей двоих детей, сына и дочь. Она была очень мила и очень богата. Ее мать госпожа де Жирарден была сестрой госпожи де Ла Пажери, которая незадолго до того выдала свою дочь[23] за виконта де Богарнэ, и тот привез жену с собой во Францию. Госпожа де Ла Туш также приехала во Францию со своими двумя детьми[24]. Мой отец последовал за ней, и с этих пор начали говорить об их браке. У моей бабки это вызвало гнев, который ничто не могло успокоить. Между тем можно было счесть вполне естественным, что мой отец пожелал жениться снова в надежде иметь сына. Ему было тридцать три года, и он владел одним из самых прекрасных во всей армии полков. Этот полк, привезенный во Францию его дедом Артуром Диллоном, не сменил названия, подобно другим полкам ирландской бригады. У него был прекрасный регламент, дававший ему право покинуть Францию с барабанным боем и развернутыми знаменами, когда владелец полка этого захочет. Так что мой отец должен был хотеть сына. Без сомнения, было бы лучше, если бы он выбрал себе супругу из какой-нибудь английской титулованной семьи католического вероисповедания, но ему не нравились англичанки, а нравилась госпожа де Ла Туш. Характера доброго и приятного, хотя и очень слабого, она была небрежна и распускала себя, как это свойственно креолкам.
Свадьба состоялась, несмотря на недовольство моей бабки, которая устраивала ужасные сцены. Мой отец настаивал, чтобы я была представлена моей мачехе. Столкнувшись с сопротивлением моей бабки, он от этого отказался, опасаясь, как бы в противном случае мне не пришлось слишком страдать от ее ярости и как бы она не привела в исполнение то решение, которым угрожала ему, когда он заговорил о возможном визите. Она заявила, что если я выйду из дома хотя бы на час, чтобы увидеться с госпожой Диллон, то больше я обратно не вернусь. Единственный раз я была с визитом у своей мачехи в 1786 году, когда мой отец отправлялся губернатором на остров Тобаго[25], куда его незадолго до того назначили.
