Я не претендую на талант, необходимый для описания состояния общества во Франции перед Революцией. Такая задача была бы выше моих сил. Но, когда в старости я собираю воедино свои воспоминания, я нахожу, что признаки потрясения, разразившегося в 1789 году, стали уже проявляться в то время, с которого мои размышления начали оставлять след в памяти.

Бесстыдное царствование Людовика XV развратило высшее общество. Придворная аристократия подавала пример всех пороков. Игра, разврат, пренебрежение моралью и религией открыто выставлялись напоказ. Церковные иерархи, приезжавшие в Париж на съезды духовенства, которые королю пришлось сделать почти ежегодными из-за нужды в деньгах и расстроенных финансов, требовавших получения от церкви безвозмездных даров, тоже были испорчены распутными нравами двора. Почти все епископы назначались из числа высшей аристократии. В Париже они встречались со своей родней, своим кругом, с теми, с кем в молодости состояли в связи, с прежними привычками. Они все учились по большей части в парижских семинариях: в Сен-Сюльпис, в Сен-Маглуар, в Вертю, в Оратуар; и, когда их назначали епископами, они воспринимали это назначение как почетную ссылку, разлучавшую их с друзьями, родными и всеми удовольствиями светской жизни.

Священнослужители второго ранга, рядовые делегаты съезда духовенства, почти все назначались из числа главных епископских викариев или из молодых аббатов, владевших аббатствами; все они принадлежали к тому же классу, из которого назначали епископов. В Париже они набирались принципов и привычек, которые приносили затем в свои провинции, где зачастую подавали пагубный пример.

Так испорченность нравов распространялась от высших классов на низшие. Добродетель у мужчин и благонравное поведение у женщин высмеивались и считались неотесанностью. Я не стану вдаваться в подробности, доказывая то, о чем я здесь говорю. С того времени, которое я описываю, прошло много лет, и эта эпоха превратилась для меня в понятие обобщенно-историческое, в котором воспоминание об отдельных людях уже стерлось, оставив во мне лишь общее, совокупное впечатление. Чем старше я делаюсь, однако, тем более я полагаю, что Революция 1789 года была лишь неизбежным результатом и, я могу даже сказать, справедливым наказанием пороков высших классов – пороков, доведенных до такого чрезмерного размаха, что, если бы не самое прискорбное ослепление, было бы совершенно несомненно, что всем предстоит сгореть в пламени того вулкана, который они зажгли своими собственными руками.

После смерти моей матери мои бабка и дядюшка уехали в октябре месяце 1782 года в Отфонтен и увезли с собой меня вместе с моим учителем господином Комбом, который один занимался моим образованием.

Я очень любила это владение, которое, как я знала, должно было со временем принадлежать мне. Это было прекрасное поместье, сплошь господские земли, в двадцати лье от Парижа, между Вилле-Котре и Суассоном. Замок, построенный в начале прошлого века на обрывистом холме, господствовал над небольшой прохладной долиной или даже, лучше сказать, над ущельем, открывающимся в амфитеатр Компьенского леса, который образовывал фон этой картины. Луга, леса, рыбные пруды с отличной водой располагались позади великолепного огорода, на который выходили окна замка; замковый двор был наверняка в более ранние времена укреплен. Этот замок, не отличавшийся красотой архитектуры, был удобен, просторен, превосходно обставлен, и всё в нем содержалось в большом порядке.

Когда в 1779 году мой отец отплывал со своим полком воевать на Антильские острова, мои дядюшка, бабка и мать сопровождали его до Бреста. На обратном пути дядюшка купил в Лориене весь груз одного корабля, пришедшего из Индии; там был японский и китайский фарфор, персидские ткани всевозможных цветов для обивки комнат, шелковые и атласные материи, китайская камка и прочее в этом роде. К большой моей радости, все эти богатства были распакованы и разложены в больших помещениях, где хранилась мебель; старый консьерж пускал меня побродить там вместе с моей горничной, когда погода не позволяла гулять. Он мне часто говорил: «Все это будет ваше». Но, словно втайне что-то предчувствуя, я не привязывалась к мыслям о роскоши. Мое юное воображение охотнее обращалось к мыслям о разорении, о бедности, и эти пророческие мысли, которые никогда меня не покидали, постоянно побуждали меня выучиться всем рукоделиям, подобающим бедной девушке, и избегать занятий девицы, которую называют наследницей.

Пока жива была моя мать, жизнь в Отфонтене была очень блестящая. Но после ее смерти все полностью переменилось. В отсутствие моего отца бабка завладела всеми бумагами моей матери и всей перепиской, которую та хранила.

Так же, как ей не дали увидеться со священником, ей не позволили и позаботиться о своих земных делах; моя бабка была заинтересована в том, чтобы ни один понимающий человек в эти дела посвящен не был. Состояние моего деда исчезло в ее руках, и все, чем мы владели, сменило статус еще во время детства моей матери. Ей было всего двенадцать лет, когда она потеряла отца, генерала де Рота, который скоропостижно скончался в Отфонтене спустя недолгое время после покупки этого поместья; оно было куплено на имя жены под тем предлогом, что за него было заплачено только из приданого, 10 000 фунтов стерлингов, данного за моей бабкой ее отцом лордом Фолклендом.

Однако мой дед де Рот унаследовал состояния своей матери, леди Кэтрин де Рот, и тетки, герцогини Пертской; обе они были дочерьми лорда Миддлтона, министра Якова II, о котором историки говорили разное. Еще одна родственница оставила ему особняк в Париже на улице Бак, в котором мы жили, и 4000 ливров ренты, выплачиваемой парижской ратушей. По смерти господина де Рота остались только эти последние два предмета, и моя мать была введена во владение ими.

Мой двоюродный дед-архиепископ жил в доме на улице Бак двадцать лет, не платя своей племяннице ни гроша арендной платы. Под тем предлогом, что она сама там тоже жила, он и за ремонт никогда не платил. Кроме того, когда после смерти моей матери он покинул этот дом и снял себе другой на свое имя, он занял 40 000 франков на срочный ремонт, без которого невозможно было отдать первый дом в аренду. Таким образом, он обременил дом этим долгом, который я была вынуждена выплатить, когда его продавала в 1797 году. А ведь у моего двоюродного деда было к тому времени более чем на 300 000 франков церковных имуществ. Верно, что он оплатил карточные долги моего отца, подверженного этой несчастной страсти, как и двое его братьев, лорд Диллон и Генри Диллон. Я никогда не знала, до каких размеров доходили суммы, отданные моим дядюшкой за эти прискорбные долги, но я слыхала, что они были значительны. Как бы то ни было, по смерти моей матери я не получила ничего, кроме дома на улице Бак, который сдали за 10 000 франков в аренду барону де Сталь, впоследствии женившемуся на знаменитой мадемуазель Неккер, и 4000 франков ренты, выплачиваемой парижской ратушей. Со стороны моего отца мне было нечего ожидать. Он уже истратил свои 10 000 фунтов стерлингов наследства, доставшиеся ему вместе с Диллоновским полком, который он получил по рождению, как наследник своего последнего дяди, убитого при Фонтенуа.

Я должна была, таким образом, ублажать мою бабку, которая при каждом случае угрожала отдать меня в монастырь. Ее деспотическая власть ощущалась мною постоянно. Никогда я не видела такой потребности господствовать и подавлять. Она начала с того, что отлучила меня совершенно от подруг моего детства и сама порвала со всеми подругами своей дочери. Вероятно, она нашла в доставшейся ей корреспонденции ответы на вполне оправданные жалобы моей матери на ту жестокую зависимость, в которой она прожила последние годы своей жизни, и нелестные оценки беззаконных поступков моей бабки. Она потребовала, чтобы я положила конец всяким сношениям с дочерьми семейства Рошешуар, из которых старшая сестра тогда уже вышла замуж за герцога де Пьенна, впоследствии герцога д'Омона, а младшая – за графа де Шинона, впоследствии герцога де Ришелье; с сестрами де Шовлен, вышедшими замуж за господина д'Имекура и господина де ла Бурдоннэ; с мадемуазель де Куаньи, дочерью графа де Куаньи, которая позже заставила о себе говорить столь скандальным образом; с третьей сестрой де Рошешуар, воспитывавшейся у тетки, герцогини дю Шатле, которая вышла замуж за принца де Каранси, сына герцога де ла Вогийона. Изощряясь в жестокости, моя бабка сделала так, чтобы вина за разрыв отношений с моими юными подругами пала на меня. Будучи силой полностью изолирована, я узнала, что меня обвиняют в неблагодарности, легкомыслии и безразличии, причем мне не было позволено оправдаться.