Мой добрый учитель, знавший мою бабку еще лучше, чем я, был единственным, с кем я могла говорить о своих горестях. Но он с жаром мне объяснял, насколько в моих интересах было ублажать бабку, насколько все мое будущее существование зависело от нее; если бы я стала ей сопротивляться и она бы меня отдала в монастырь, у нее хватило бы еще ловкости возложить ответственность за это решение на меня; вдали от отца, которого война в любой момент могла отнять у меня, я осталась бы совершенно одна, если бы бабка и дядюшка лишили меня своей защиты. Таким образом, я должна была решиться переносить каждодневно все невзгоды того ужасного характера, под власть которого я попала. Я могу сказать, что за пять лет не было и дня, чтобы я не проливала горькие слезы.

Однако чем старше я становилась, тем меньше я от этого страдала, либо благодаря приобретенной привычке к дурному обращению, либо благодаря тому, что мой прежде срока созревший разум, сила характера, то хладнокровие, с которым я переносила вспышки ярости моей бабки, то невозмутимое молчание, которым я встречала ее клевету на всех подряд, а особенно на королеву, – все это производило на нее некоторое впечатление. Может быть, она также боялась, как бы я, вступив в свет, не рассказала обо всем, что мне пришлось вытерпеть. Как бы то ни было, когда я достигла шестнадцатилетнего возраста и она увидела, что я стала выше ее ростом, она стала несколько сдерживать свою ярость. Но она с лихвой рассчиталась за эту сдержанность, как будет видно из дальнейшего.

В конце осени 1782 года дядюшка отправился в Монпелье председательствовать на заседании Генеральных Штатов Лангедока, как он это делал каждый год; эту прерогативу своего сана архиепископа Нарбоннского он осуществлял в течение двадцати восьми лет.

Мы остались в Отфонтене, где моя бабка очень скучала. Ее дурное настроение проявлялось с пугающей силой. Она обнаружила, что с потерей моей матери она потеряла и друзей, которые до тех пор ее окружали и ублажали ради покоя ее дочери, – они, возможно, уменьшили тогда ее страдания, создавая у моей бабки иллюзию, что она в той же мере, как и моя мать, была предметом их ухаживаний. Но когда бабка завладела бумагами моей матери и нашла письма этих так называемых друзей, она узнала об их истинных чувствах к ней. Это знание возбудило в ее сердце такую ненависть, на которую она одна была способна, и силу этой ненависти мне предстояло впоследствии ощутить на себе.

Теперь же, когда она чувствовала себя одиноко в замке Отфонтен, некогда столь оживленном и блестящем, когда она видела пустые конюшни и не слышно было ни лая собак, ни рожков егерей, когда ничто более не оживляло открывавшийся из окон замка вид на аллеи, отведенные для прогулок охотничьих лошадей, она поняла, что надо поменять образ жизни и добиться, чтобы архиепископ, заботившийся до тех пор исключительно о собственных удовольствиях и о поддержании своего положения в обществе, приобрел честолюбивые устремления и задумался о делах своей провинции и клира.

Право назначения президента ассамблеи духовенства принадлежало королю. Мой двоюродный дед задумал получить этот пост. Он, без сомнения, обещал сделать предоставление безвозмездного дара на каждом съезде духовенства легче, чем это происходило при несгибаемой добродетели тогдашнего президента кардинала де Ларошфуко, которого поддерживал советами и во всем направлял аббат де Прадт, его племянник.

Бабка решила для осуществления своих планов убедить моего двоюродного деда, который был полностью у нее в подчинении, поменять образ жизни и переехать. Когда он вернулся из Монпелье, где никогда не оставался дольше времени, строго необходимого для заседаний Штатов, мы поехали к нему в Париж. Мой отец тогда стал губернатором острова Сен-Кристоф[16] после того, как Диллоновский полк внес славный вклад в успех экспедиции французских войск по захвату острова. Я думаю, что в отсутствие отца мой опекунский совет объяснил моему двоюродному деду, что он не может продолжать жить в моем доме, не платя арендной платы и оставляя дом без ремонта, как он это делал. Он решился тогда переехать оттуда и совершенно беззаконным образом взял взаймы, как я уже сказала, 40 000 франков под залог этого дома, где он прожил двадцать лет, не платя ни гроша; эта сумма была истрачена на самый неотложный ремонт. Долг этот обнаружился лишь в Революцию, при его отъезде из Франции, и мне пришлось его заплатить, когда я продавала дом в 1797 году. До тех пор он оплачивал проценты по этому займу, о котором не было сказано ни слова в моем брачном договоре.

Дядюшка купил в пожизненное пользование на свое имя угловой дом на пересечении улиц Сен-Доминик и Бургонь. Его архитектор господин Раймон, преданный моим интересам, советовал купить этот дом в полную собственность на мое имя и обеспечить за дядей право пользования. Но такое устройство дела, которое увеличило бы мое состояние, не вредя его удобствам, ему не подошло, и он оформил дом в пользование на свое имя, находясь в возрасте шестидесяти семи лет. Раймон тогда предложил ему купить для меня хорошенький домик на площади Пале-Бурбон, который тогда как раз строился. Этого он тоже не захотел. Дядюшка тогда только что получил права на доходы с аббатства Синьи, приносившего около 100 000 франков ренты. Он воспользовался этим увеличением своих доходов как поводом, чтобы отдаться страсти к строительству и приобретению обстановки, сменившей у него страсть к лошадям и охоте, которой он более предаваться не мог. Он тратил большие суммы денег на обустройство своего нового дома, который был в очень плохом состоянии.

В то же самое время моя бабка, которой Отфонтен надоел после того, как она там проскучала два месяца, купила за 52 000 франков дом в Монфермее, недалеко от Ливри, в пяти лье от Парижа. Цена была очень невелика, учитывая, что при доме было 90 арпанов[17] земли. Этот дом, расположенный в красивой местности, назывался Фоли-Жуаёз. Он был построен неким господином де Жуаезом, который начал строить с того, чем обычно заканчивают. Устроив сначала хороший внутренний двор и обнеся его решеткой, он возвел справа и слева два крыла, оканчивающиеся красивыми квадратными павильонами. Тут у него не стало денег, чтобы построить главное здание, и получилось, что эти два павильона сообщались между собой только лишь коридором длиной по меньшей мере сто футов. Кредиторы забрали дом за долги и продали. При доме был очаровательный парк, обнесенный стеной; каждая аллея в нем заканчивалась калиткой, и все эти выходы открывались в лес Бонди, в этой своей части очень милый.

Из Отфонтена были привезены целые телеги мебели, и мы как-то худо-бедно устроились весной 1783 года в Фоли-Жуаёз. В первый год никаких починок там не делали. В то время существовало господское право первой руки, по которому сеньор, в землях которого продавался дом, мог в течение года со дня и даже с часа подписания договора о продаже заступить на место покупателя и простым уведомлением лишить его приобретенной собственности. Хотя со стороны господина де Монфермей, который только что вступил в наследство после своего отца, президента Окара, таких действий опасаться не приходилось, все же дядюшка и бабка сочли за лучшее выждать год, ограничившись пока посадками и работами в саду.

Лето мы провели за составлением планов вместе с архитекторами и чертежниками, что меня чрезвычайно интересовало. Дядюшка находил удовольствие в том, чтобы знакомить меня со всеми своими проектами. Он говорил со мной о постройках, о садах, о мебели, о всевозможном обустройстве. Он был доволен моей разумностью и поручал мне рассчитывать и измерять вместе с садовниками уклоны, площади и прочее. Он желал, чтобы я входила во все детали смет и проверяла расчеты измерений.

Я была очень рослая для своего возраста, крепкого здоровья и очень деятельная физически и нравственно. Я желала все видеть и все знать, научиться всем рукоделиям, от вышивания и изготовления искусственных цветов до стирки белья и кухонной работы. Я находила время, чтобы ничем не пренебречь, не теряя ни минуты, укладывая по порядку у себя в голове все, чему меня учили, и никогда этого не забывая. Я извлекала пользу из специальных знаний всех тех, кто приезжал в Монфермей. Вот так, обладая хорошей памятью, я приобрела множество познаний, которые были мне необыкновенно полезны в дальнейшей жизни.