“Ну хватит, война закончилась. Вправду закончилась, и не только для меня, но и для всех остальных. Рано или поздно мне придётся с этим смириться”.

— «Хочешь на Нороа съездить?» — спросил её Нил. — «Смена обстановки как-никак. По магазинам прогуляешься, развеешься чутка».

— «Мне, чтоб развеяться теперь, лоботомия нужна», — ответила Берни и ушла в дом.

— «Я почту забрал, пока по делам ездил. Там было письмо с почтовым штемпелем из Лэйк-Стэйшн», — крикнул Нил ей вдогонку.

Берни задержалась в узком коридоре со стенами из каменных плит, оглядывая кухню ярко-жёлтого цвета. Она родилась в этом доме, провела здесь всё детство. Вокруг была ферма и угодья её семьи. Но, несмотря на то, что она уже полтора года как ушла из армии, вновь привыкнуть к этому дому её не удалось. Он не вызывал воспоминаний, не казался знакомым, и Берни отчётливо бросалась в глаза его ветхость, несвойственная армейским казармам. Этот дуралей Нил так и не научился убирать вещи на место. Для него по-прежнему в порядке вещей было вешать конские сбруи на вешалку для пальто, а ботинки вовсе не обязательно было вытирать о коврик, заходя в дом.

“Всё же он фермер до мозга костей. Как и отец”.

Берни привыкла к соблюдаемой в армии идеальной чистоте. Всю свою жизнь она отдала Двадцать шестому Королевскому полку Тиранской пехоты. Попав туда в восемнадцать, она прослужила в нём двадцать семь лет, двадцать из которых провела на фронте. Ей было очень нелегко вернуться к жизни обычного гражданского.

“Если только я сама этого не захочу. Но это не так, я сама вовсе не жажду такой жизни. Я хочу снова чувствовать себя, как раньше. Знать, кто я, знать, что я чего-то стою. Я вновь хочу почувствовать этот дух товарищества”.

Она повесила свой молескиновый плащ на вешалку и провела пальцем по письменному столику, стоявшему в прихожей. Поверхность столика была пыльной, но не настолько, чтобы Берни могла на нём своё имя написать. Хотя её внутренний сержант тут же приказал бы отодрать весь коридор до блеска, причём, зубной щёткой. Она решила, что обязательно наведёт тут порядок, иначе её совесть загрызёт. Может, Нилу и не мешала ни пыль на столах, ни груда оставленной на ночь в раковине немытой посуды, но Берни была не такая.

Она просмотрела почту. Там были счета за корм для животных, счета от ветеринара, её месячная пенсия по инвалидности, а также тот самый конверт с почтовым штемпелем из Лэйк-Стэйшн.

— «Значит, вспомнил про свою пока ещё не помершую сестричку, да, Мик?» — Берни колебалась. Открыть письмо от брата или отложить? Когда дело касалось денег, добрые отношения между связанными кровными узами испарялись, будто бы их и не было. Брат Берни никогда не упускал шанса напомнить ей о том, как она его обокрала, оставив без части наследства после смерти их отца. — «Ферму хочешь, братишка? Да забирай её на хуй вместе со всей это пылью».

— «Что этот грёбаный транжира ещё хочет?», — спросил Нил, подходя к Берни сзади. — «Скажи ему, чтоб шёл на хрен! Я уже задолбался рвать себе жопу, чтобы заработать денег, которые он выклянчивает у тебя всё время!»

Нил умолк, чтобы перевести дыхание.

— «Ладно. Пошли ужинать».

— «Сейчас ещё обед», — Берни решила открыть письмо, разорвав конверт пальцами с огрубевшей кожей.

— «Бла-бла-бла, как интересно. Обед так обед».

Но в конверте оказалось вовсе не то, чего ожидала Берни. Какой-то предмет выпал из конверта на каменный пол, и Берни нагнулась, чтобы поднять его. Это была фотография новорождённого ребёнка, которому, судя по выражению его лица, очень не нравилось, что его так туго запеленали в розовое одеяло. Берни уже догадалась, что написано на обратной стороне снимка, но всё же перевернула фотографию. Это был почерк Ника: “Подумал, что ты будешь рада узнать, что у тебя появилась ещё одна внучатая племянница. Её зовут Филиппа Джейн, весит три килограмма”.

Больше в конверте ничего не было. Берни ещё некоторое время разглядывала ребёнка на снимке, размышляя о том, разозлились бы на неё отец с матерью за то, что она не воспользовалась этой ситуацией и мигом не отправилась на Нороа, чтобы помириться с братом, а затем передала фотографию мужу. Нил изучил обе стороны снимка, а затем прикрепил его к раме зеркала, висевшего в прихожей.

— «Он ведь ещё не старый, а уже внуки появились. Ну, хотя бы размножаться у него хорошо получается», — с этими словами Нил ушёл на кухню, а затем Берни почувствовала оттуда разносившийся по дому через распахнутые двери аппетитный запах жареной дичи. — «Цыплёнок, должно быть, уже дожарился. Ладно, ты накрой на стол, а я порежу на порции».

На обед у них был цыплёнок с домашними овощами. Локти Берни удобно покоились на крепком деревянном столе, а она сама наслаждалось тем неповторимым вкусом, какой бывает только у свежей домашней еды, и видом из окна на море вдали, воды которого зимой приобретали стальной оттенок. На какой-то момент ей даже показалось, что она всё же научится ценить прелести такой жизни. Нил отложил вилку и нож на край тарелки и поднялся на ноги, чтобы включить радио. Он не любил тишину.

— «Да чтоб тебя!» — воскликнул он. — «Нет, ну ты только посмотри. Что за день-то сегодня такой? Может, на материке передатчик сломался?»

Их радиоприёмник был всё время настроен на частоту станции “Международная новостная служба Эфиры”, так как там передавали прогнозы погоды для судоходства. Но вместо этого Берни слышала лишь сухое потрескивание помех из динамика.

— «Да брось ты его», — ответила Берни. — «Потом перенастроим. У тебя еда остынет».

Нил сел обратно за стол и принялся за обед. Берни не столько не было тем для разговора с ним, сколько она просто не знала, как начать беседу, поэтому она промолчала. Нил ворочался на стуле, будто бы собираясь с силами перед чем-то. Берни приготовилась к неизбежному.

— «Берни», — начал он. — «Я ведь стараюсь. Правда, стараюсь. Я перечитал уже всю эту литературу из “Ассоциации ветеранов войны”. Я знаю, что для тебя это слишком резкая смена обстановки, но война уже для всех окончена».

— «Да», — ответила Берни. — «Я знаю».

“Но армию-то ещё никто не распустил”.

— «Знаешь, а ведь я всё подсчитал», — сказал Нил. — «Я подсчитал, сколько времени мы на самом деле прожили здесь, в этом доме, как муж и жена. Тысяча триста семьдесят два дня. Почти что три года. Из тех семнадцати, что мы в браке».

— «Понимаю. Но теперь-то я дома».

Нил со звоном бросил вилку на тарелку.

— «Нет, ты не дома. Ты и близко не дома. Ты всё мечтаешь вернуться обратно в свою грёбаную армию».

— «Слушай, я в один день сменила полк с кучей народу на ферму, где я с соседями неделями не вижусь. Под такое тяжело сразу перестроиться».

— «Ладно, признаю, мне не понять, каково это. Но я всю жизнь ждал твоего возвращения. Просто скажи, как мне жить с женой, мечтающей вернуться на фронта уже оконченной войны».

— «Я и сама не знала, что мне потребуется так много времени, чтобы вновь привыкнуть к этому месту».

— «Берни, мир уже не тот, что раньше. Мы должны работать здесь вместе. Иначе ради чего ты воевала все эти годы?»

Берни и сама не раз задавалась этим вопросом. Зачем она вообще пошла в армию? Наверно, дело было не только в желании доказать какому-то старому ублюдку с сержантскими нашивками в вербовочном центре, что и женщины могут быть хорошими снайперами. Спустя столько лет, она уже и сама точно не помнила, что её к этому подтолкнуло.

“Наверно, мне просто хотелось уехать с Галанги. Я думала, ферма достанется Мику. Надо было ещё тогда отдать её брату”.

— «Я воевала ради моих друзей!» — ответила Берни, и других вариантов ответа у неё не было. — «И мне сложно вновь привыкнуть к тому, что это мой дом».

И едва произнеся эту фразу, Берни поняла, что она прозвучала так, будто бы Нил ей вовсе и не друг, и что ему никогда не понять того, каково ей сейчас.

“Твою мать, это просто бесчестно по отношению к нему”.