Руки… Его мощные и крепкие жилистые руки одинаково прекрасно справлялись и с мечом, и с пером. Мозолистые пальцы были не слишком длинные, сужающиеся к кончикам, ногти округленной, правильной формы. Эрис заметила шрам на ногте левого мизинца. Как будто бы его палец когда-то давно разрубили напополам. Кулаки были совершенно сбиты, на них обоих были наросты из отмершей задеревенелой кожи. Таррос был не высок ростом, но кисти его рук были раза в четыре больше по объему тонкокостных хрупких кистей Эрис. Стопы тоже были необыкновенно большие и широкие для его роста. Его лицо, шея и руки были выжжены солнцем, но сам он был не смугл и не бледен, как фарфоровая, не хотевшая загореть, Эрис.

– Когда моя мама умерла, я не совсем осознавал всю тяжесть потери. Лишь с годами приходит понятие, что тот единственный человек, кто искренне любил тебя, ушел безвозвратно…

Видимо воспоминания расстроили его. Он отстранился от пищи. Эрис, пожалев командира, быстро собрала крошки и навела прежний порядок, составив еду на край его рабочего стола.

– Я очень сочувствую Вам. Я росла без матери и мне понятна ваша боль, но неужели никто больше не любил Вас по-настоящему? – осмелилась спросить она.

– Любовь – самое мощное чувство, она сильнее страха смерти, жажды жизни, сильнее времени и обстоятельств. Мне более важно то, любил ли я.

Выдержав минуту томительного молчания, Таррос спокойно продолжил:

– Я не знаю, поймешь ли ты, знакомо ли тебе это… – теперь он специально играл на ее характере, ведь Эрис постоянно вела себя так, чтобы окружающие ненароком не приобрели о ней ошибочное мнение. Этот умный человек видел, как она всегда невольно пытается отстоять свою честь, даже оправдаться. Ему нравилось, как девушка возмущается, если специально вывести её. Ему нравилось, что даже в мелочах она остается борцом за правду, и, пользуясь этим минусом, последовательно, слово за слово, можно было выудить то, что ему хотелось услышать.

– Я не такая опытная как Вы, но примерно представляю, о чём идет речь, не беспокойтесь. – ей стало неловко. Она чувствовала, что они подходят к границе дозволенного.

– Знаю. Даже вижу. Я научил себя замечать вещи, которые не замечают другие. – он смотрел прямо и проницательно, отчего Эрис посетила крайняя неловкость. – В тебе прячется чувственная дева. И у этой девы есть поклонники. И их очень легко понять.

От его вызывающих слов ей стало не по себе. От растерянности она не нашла, что выпалить в ответ – лишь дыханье перехватило.

– Умение быть наблюдательным и анализировать – один из ключей к успеху. – как ни в чём не бывало, издевательски продолжил он. – Несмотря на силу, которой ты обладаешь и демонстрируешь, в груди у тебя трепыхается, подобно маленькой раненой птичке, беспокойное сердечко.

– К чему Вы клоните?! – Эрис почувствовала как щеки и уши наливаются горячей кровью, но это было против её воли.

– Ты не сможешь всю жизнь проскакать на своем коне с оружием в руках. Даже если захочешь. Твое женское сердечко рано или поздно подведет тебя. – его голос звучал так уверенно и непоколебимо, почти без выражения чувств, как будто бы он проводит обычный инструктаж.

– Не заставляйте меня полагать, что Вас волнуют мои личные переживания. Это не очень эстетично. – оскорбилась она.

Пристально смотря ей в глаза, он спокойно продолжил, как хищник перед броском, незаметно для нее ловя каждый вдох и жест.

– Любовь кузнеца, – продолжал он, – делает из куска грубого железа великолепный мечь. Любовь способна возраждать. И уничтожать. Любовь превращает самого сильного в подобие умирающей тени.

– Некогда мне думать о такой сентиментальной ерунде, когда кругом война и простой народ страдает. – наконец-то она перевела тему, вздохнув увереннее. Почему-то Эрис не могла просто облить его гадкими словами и уйти. Злясь за это на себя, она сидела и продолжала покорно слушать.

– В одиночку мир не изменить. – улыбнулся Таррос.

– Я верю. Я верю, что нет ничего невозможного. Была б только сила духа и провидение Создателя. Остальное, как и люди – приходит и уходит. Приходят великие агрессоры, с ними приходят испытания, пройдут поколения и их неверные, навязанные окружающим идеалы канут в лету, как и память о них. А правый путь, стремление душ к правде и добру всегда остаются живы. Всегда. – в порыве покачала она головой.

Несмотря на вызовы, которые он периодически бросал в ее сторону, ей нравилось то, что Таррос всегда умел внимательно слушать. Причем это было искренне, ему было бесконечно интересно беседовать с ней. И он явно не обращал внимание на ее юный, по сравнению с ним, возраст. Он был на шестнадцать лет старше. На её короткую жизнь. Эрис снова прочитала неравнодушие в его глазах, переливающихся всеми оттенками моря, которому с каждым днем становилось всё тяжелее и тяжелее противостоять.

– Идеальный мир идеальной девочки. Твои мысли столь же прекрасны, как и ты. Это замечательно. Только печально. Печально, когда ты насмотришься в этой жестокой жизни на жестокие поступки этих людских душ, за которые так рьяно заступаешься. Голод, нужда и страсти заставляют праведников продавать свои души и тела. Заставляют идти на преступления и подлости. – учил её Таррос.

– Наш спор зашёл в тупик. Пусть каждый остается при своем мнении. Приятного аппетита. – оборвав, она резко поднялась с места и вышла. Ей было более, чем неловко за такую неформальную беседу. Ноги сами уносили её. В кабинете после девушки – сержанта стоял нежный аромат розового масла.

– Ах, если б ты знала, как я понимаю тебя. Просто ты в силу своей юности не имеешь один из приведенных мною тебе ключей успеха, оморфиа му… – тихо промолвил он с задумчивой грустью в голосе, провожая не столь глазами, сколь сердцем ее быстро удаляющийся силуэт в запыленном окне.

Таррос подошел к столу, взял теплый хлеб и поднёс к носу. Он вдохнул его запах и невольно закрыл глаза.

《 – Таррос! Таррос, сынок, иди сюда! – это звала мамочка своим нежным и звонким голосом.

– Сейчас, мамуля! Вот только еще один каблук!

Таррос и Алессандро играют в каблук на одной из узких и скользких мощеных улочек извилисто-кривой Венеции. Вот Алессандро подбрасывает деревянную шайбу, Таррос бежит за ней – они врезаются друг в друга, искры в глазах! Но Таррос успевает подогнать под пятку каблук. Он выиграл. От боли оба мальчика сдержанно всхлипывают, но тут же смеются – мама Целандайн принесла свежие горячие лепешки для детей. Маленькая Каллиста сидела на крылечке и шила мешочек для своих стеклянных куколок крошечными пальчиками. Отцы скоро должны были прийти, и мама Алессандро готовила ужин. Проходящие мимо галдящие соседи то и дело останавливались, болтая о злобе дня.

– Милый, сынок, возьми, перекуси пока. – ее добрые голубые глаза сияли любовью к сыну.

– Алессандро, солнце ты наше, бери лепешку, бери, сынок! – мама протягивала и ему. – Ах, шишка будет! – воскликнула Целандайн и побежала за холодной мокрой тряпкой, всучив хлеб в руки детям.

Такой запах согреваемой солнцем весенней улицы бывает только в детстве. И больше никогда потом. И сколько бы ты не внюхивался в воздух на протяжении всей жизни, никогда не вдохнешь ничего подобное. Так же и запах родителей…

– Милые! – воскликнула мама Тарроса. – Я приложу эти повязки, придерживайте их руками, а не то упадут. – сказала она и их лбы затрещали от больного холода. – Не мотай головой, Таррос! – нахмурилась мать. – Вы молодцы, что не заплакали. Я горжусь тобой, сынуля. – сказала мама, укладывая рукой его непослушные локоны. – Я хочу, чтобы ты всегда был смелым, сильным, добрым человеком, с непорочным, большим сердцем. Свободным, как бушующее море на моей Родине. – говорила она вдохновленно и грустно…

…Таррос помнил свою маму такой – с "большим добрым сердцем".

– Алессандро, смотри за моим сыном, будьте друг другу опорой. Я не прошу и не принуждаю тебя. Решай сам – ты уже взрослый мужчина. – говорила она отроку Алессандро, и Таррос замечал печаль на ее исхудавшем, ставшем желтым лице, которое когда-то светилось оливковой бронзой.