– Легко отрицать возможность сверхъестественного, пока не столкнёшься с ним в реальности, – произнёс доктор. Эта фраза никак не относилась к их текущему разговору. Зато в точности повторяла мысль Мориса.

– Ещё бокальчик, мистер Эрванд?

Морис ошарашено поглядел на своего собеседника. Выглядел доктор совершенно обычно, смотрел всё так же непринуждённо, ничто в его лице не намекало на то, что происходит что-то странное.

– Нет… Благодарю. – «Нет, это всё бред, – думал Морис. – Наваждение. Наверное, у меня жар…»

Жара у него не было. Морис прислушался к своим ощущениям и тут вдруг понял: у него же ничего не болит. Совершенно. Горло, которое весь вечер слово резало бритвой, не давало о себе знать. Насморка не было. Он чувствовал себя совершенно здоровым.

– Зря вы так, – сказал доктор. – В Эрендере многие дорого бы дали, чтобы попробовать настоящий ромари.

– Ромари?! – Морис изумлённо воззрился на графин. – Так это был ромари?!

Ромари, «Слеза просветления», ламбитский напиток, проясняющий сознание и раскрывающий барьеры восприятия человека, был легендой. О нём многие говорили, но никто в Эрендере его не пробовал: рецепт ромари был испокон веку тайной ламбитских ведунов, его знали только посвящённые. Конечно, в некоторых эрендерских кофейнях можно было заказать «настоящий ламбитский ромари», но сбор трав, подававшийся под этим названием, по мнению ламбитов, даже близко не напоминал оригинал…

– Да, ромари. Почувствовали что-нибудь необычное? – Доктор прищурил зелёные глаза.

– Признаться, да.

– Материалисты-учёные прошлых антав, изучавшие его свойства, называли это словом «галлюциноген». Они объясняли эффект тем, что вещество, состоящее в основе напитка, действует на нервную систему, порождая галлюцинации, при которых человек воспринимает как действительность игру своего воображения. Современными учёными доказано, что вещества, содержащиеся в соцветиях ромы, всего лишь открывают двери восприятия реальности на других – надматериальных – уровнях. Мозг человека в обычном состоянии способен воспринимать реальность лишь частично, он снабжён защитным барьером, ограждающим его от воздействия определённой информации. Рома снимает этот барьер. Человек, находящийся под воздействием ромари, может воспринимать Сэйд – это нижний из уровней Меа, первый надматериальный уровень реальности, слой тонкой материи. Иногда его ещё называют Сумеречная Зона.

Он поставил на стол пустой бокал, подошёл к окну и, отворив его, уселся на широкий подоконник. За окном в темноте опять валил снег. Доктор достал из портсигара толстую сигарету, прикурил от зажигалки, с наслаждением затянулся, выдохнул дым в окно.

– Не предлагаю вам, мистер Эрванд, вы ведь не курите. Ну? Как, получили ответ на свой вопрос?

– На какой вопрос?

– Насчёт веры. Верить и знать – разные вещи, но не взаимоисключающие. Вы можете считать, что напиток вызывает галлюцинации. А можете считать, что он даёт возможность видеть объективно существующие, но не доступные обычному сознанию вещи. Объективно то, что вы видите или субъективно? Бог существует, потому что вы его придумали, или Он есть сам по себе? Скрывается ли в моей картине что-то помимо того, что способно увидеть в ней ваше собственное воображение? Вопрос в том, верите ли вы во что-нибудь кроме существования своего собственного разума. Если вдуматься, ответ не столь уж важен. Важно то, к чему вас приводит этот ответ.

Морису вдруг стало стыдно. Почему-то он отчётливо припомнил, как шёл по набережной, проклиная весь мир. Он с изумлением посмотрел на своего собеседника, этого странного человека, не похожего ни на кого из тех, кого он встречал раньше, открытого – и одновременно таинственного; мягкого – но исполненного силы.

– Я никогда не знал моего биологического отца, – внезапно сказал он. – Моя мать из поколения борьбы за СЛС20. Но отчим стал мне как настоящий отец. Я называл его только «папа»… Мы познакомились, когда мне было пять лет. Он был славным человеком – таких людей мало, на самом деле… Он не должен был так рано уйти. После того, как его не стало, всё пошло не так. И я до сих пор не могу понять – почему?! Если есть это вот Меа, и если нашими судьбами вообще управляют какие-то там законы – почему?! Все любили его, а он любил нас – маму, меня, своё дело… У нас была идеальная семья, и…

Морис остановился, потому что потерял мысль. Он не мог вспомнить, к чему вдруг начал говорить всё это.

– Где ваш брат?

– Что, простите?

– Где ваш брат, мистер Эрванд? Тэйсе?

Морис вздрогнул. Он вспомнил о том, что кто-то звонил ему, пока он шёл по набережной.

– Я не знаю, – сказал он раздражённо. – Откуда мне знать. Я не его телохранитель, чтобы отвечать за то, где он шляется.

– Это правда. Для этого нужно сначала научиться отвечать за себя.

– Вы правы, – смутился Морис, вспомнив свой безумный монолог под метелью. – Даже сам не знаю, что это на меня нашло. Тут лежат люди, у которых не хватает рук или ног, или опухоль лёгких. Вот стоит попасть в такое место, как эта больница – как сразу понимаешь: есть на свете настоящие страдания, а сам-то просто дурью маешься…

Мистер О-Монован глубоко затянулся.

– Ну почему же сразу – дурью? Если человек страдает – у него всегда есть на то причина. Всё на свете имеет причину, абсолютно всё.

– И какая же у меня причина страдать, по-вашему?

Доктор какое-то время молча курил, глядя в окно.

– А вы-то сами как думаете?

Морис помолчал.

– Я не знаю. Если разобраться, у меня всё в порядке. Но всё это – бессмысленно… Я что-то делаю каждый день, а жизнь… Она проходит мимо. Я могу притворяться, что то, что я делаю, имеет хоть какой-то смысл, но знаю, что это будет лишь притворством… Я живу на одном сплошном «надо». Надо ходить на работу, надо зарабатывать деньги, надо быть в форме… Надо тянуть брата. Надо звонить матери. Мне всё осточертело. У меня нет личной жизни. И здоровья, судя по всему, скоро тоже уже не будет. Я старею. Я не нужен своей матери. Я не нужен даже моему брату, несмотря на то, что он от меня зависит. Я, по большому счёту, по-настоящему никому не нужен.

– По-моему, это никак не менее серьёзно, чем опухоль лёгких, – тихо произнёс доктор.

– И что же мне теперь делать посоветуете? Разобраться в себе, написать длинный список желаний и шагов, которые нужно предпринять для их осуществления? Или написать собственный реквием, как советуют психологи?

– Эпитафию, – поправил доктор. – Впрочем, реквием тоже можно попробовать. Композиторский дар порой открывается неожиданно, – он улыбнулся. – Это я знаю по себе.

Прищурив глаза, он выдохнул дым в открытое окно и вытянул туда руку. Когда он протянул ладонь в сторону Мориса, на ней блестели пушистые мерцающие снежинки.

– Красота, правда? И каждая грань каждого из этих кристалликов исполнена смысла.

– Я не вижу никакого смысла.

– Смысл есть во всём.

– В чём же вы видите смысл? Я не понимаю.

– Вам не нужно понимать, в чём вижу смысл я. Вам нужно понять, в чём видите его вы.

– Это вряд ли возможно, – сказал Морис. – Мне кажется, что жизнь в принципе бессмысленна.

– Если вы так относитесь к жизни – почему хотите, чтобы она по-другому относилась к вам? – ответил доктор.

– Вы так говорите о жизни, как будто она какое-то одушевлённое существо, – усмехнулся Морис, – обладающее, к тому же, логикой и чувством справедливости.

– Думаете, это не так?

– Думаю, что в этом слишком много надуманного. Я вот не верю ни в то, что жизнь логична, ни в то, что она справедлива.

– Многие говорят, что жизнь несправедлива. Я же нахожу, что жизнь в высшей степени справедлива, и то, что она оказывается несправедливой для тех, кто не верит в её справедливость, – является лучшим доказательством её справедливости. Если вы не цените жизнь – она рано или поздно вытрет о вас ноги.

– Но многие люди её ценят, и с ними всё равно случаются несправедливые вещи, – возразил Морис. В памяти встало добродушное, весёлое лицо Эрванда-Старшего. Аккуратные стеллажи книжного магазина, между которыми он любил бегать ребёнком. И другая картина – страшная, которую он обычно предпочитал не вспоминать.