Вот внизу показался берег Эрендера – восточного континента. Вот блеснула ширь реки Тайн, своими каналами и проливами делящей на двенадцать частей столицу Империи, Анвер, Город-над-рекой. Со следующим шагом перед глазами Мёрэйна возникло окно во флигеле высокого старинного здания. Мёрэйн потянулся к окну, опёрся руками о деревянную раму. За рамой была комната, сочетавшая черты кабинета и гостиной. Освещённая тёплым светом камина и канделябров, со стенами, сплошь завешанными картинами, с мягкими, глубокими креслами, с лимонным деревом у окна и роялем в глубине, она была настолько же уютна, насколько аскетична была его собственная келья. В креслах за покрытым узорной скатертью столом сидели двое мужчин. Один из них, улыбчивый и светловолосый, в свободной белоснежной блузе с пышными рукавами и чёрных брюках, непринуждённо развалился в кресле, закинув ногу на ногу. Он держал в пальцах высокий бокал. Вторым был болезненного вида человек в сером костюме, с нервным лицом и неестественными движениями, он зябко кутался в плед.

Зябко кутаясь в плед, Морис Эрванд пытался понять, почему всё-таки он принял это приглашение. Когда его ладонь легла в бледную, прохладную ладонь человека в плаще, ничего особенного не произошло, со стороны, должно быть, это выглядело как самое обычное рукопожатие двух мужчин, и длилось оно, как того требуют правила вежливости, всего пару мгновений. Но кое-что необычное всё-таки случилось – не в мире вещей и событий, что-то произошло с Морисом. Потому что за эти пару мгновений он пережил эмоций больше, чем за последние десять лет. Его словно пронизал разряд тока – но как если бы ток был не болью, а запредельным, непередаваемым наслаждением. Из всего знакомого Морису это было сравнимо только с оргазмом – но притом лишено каких-либо эротических переживаний. Наслаждение это вообще оказалось не плотского, не физического происхождения – то был сильнейший эмоциональный экстаз. Мгновенно, ярко и беспричинно Морис ощутил себя так, словно его душа была умирающим растением в тёмной, нежилой, позабытой всеми комнате – и вдруг кто-то раздвинул шторы, распахнул окно – и всё его существо залили солнечным светом и потоками живительной влаги. Он почувствовал себя так, как если бы вдруг услышал прекраснейшую музыку – нежную и радостную одновременно. Отчего-то вдруг вспомнилось детство: зелёная лужайка из какого-то родительского отпуска в деревне, мама в лёгком платье, смеющийся папа с корзинкой грибов… Промелькнуло воспоминание о первой влюблённости – не образ, а лишь вкус самого чувства – робкого, чистого, восторженного… На глаза Мориса навернулись слёзы. Ему хотелось, чтобы это не заканчивалось… Никогда.

Но тот, кто назвался Джейслином О-Монованом, убрал руку. И снова валил снег и светили фонари. Морис стоял перед ним потрясённый. По лицу его собеседника невозможно было определить, знает ли он о том, что Морис только что пережил. Он небрежно натянул белую перчатку и затянул шнуровку на запястье.

– Быть может, продолжим беседу в более подходящем месте, мистер Эрванд? – Просто предложил он. – Я живу совсем недалеко, на Госпитальной.

– Но на Госпитальной, вроде, нет ничего, кроме, собственно, госпиталя, – не слишком учтиво брякнул Морис.

– Именно. Вот туда я вас и приглашаю, – улыбнулся господин О-Монован. – Исключительных дел Имперский госпиталь. Я врач.

Морис вздохнул с облегчением. Он вспомнил. Имя собеседника ему было действительно знакомо в связи с медициной – не то в газетах писали о талантливом хирурге с такой фамилией, не то так звали кого-то из светил здравоохранения.

Всё встало на свои места – и аристократические манеры, и костюм, и даже экстравагантное поведение незнакомца: знаменитостям свойственны причуды… Всё объяснимо… Кроме необычных чувств Мориса. Должно быть, это нервное… После того, как тебя несколько минут назад чуть не засосало в поле дикрадвигателя – будешь немного неадекватен… Померещится всё, что угодно… Хоть бы только этот почтенный господин не обиделся на его глупое поведение!

– После того, как вас несколько минут назад чуть не засосало в поле дикрадвигателя, ваша реакция вполне естественна, сударь, – сказал доктор.

Морис вздрогнул.

– А вы так и не ответили на моё предложение.

– Лечь в клинику? – Переспросил Морис. – Но ведь Исключительных дел госпиталь занимается только тяжелобольными…

– Считайте это просто приглашением в гости, – улыбнулся доктор. Морис поймал себя на мысли, что никогда не встречал раньше такой светлой и обаятельной улыбки. – Я живу при клинике, и мы могли бы чего-нибудь выпить вместе – не обязательно алкогольного – а после вы бы воспользовались услугами нашей гостевой комнаты. Вам необходимо прийти в себя.

– Я очень благодарен вам за заботу, – сказал Морис искренне. Он колебался. Подумал о Тэйсе. Затем вспомнил о работе… А потом совершил крайне нетипичный для себя поступок – принял решение послать куда подальше и работу, и разборки с братом. И сделать то, что ему действительно хочется. А ему действительно хотелось позволить себе расслабиться за чашкой чаю. Он не признавался себе в другом желании – ещё хоть немного побыть рядом с этим странным человеком… И – быть может, ещё раз ощутить это. То, что он ощутил при его прикосновении.

Они пересекли пустынную мостовую, затем свернули, и вереницу дальних фонарей на набережной заслонили деревья Госпитального сада.

Пройдя через сад, доктор О-Монован отворил дверь бокового крыла огромного старинного здания, которое занимал имперский госпиталь. Миновав множество лестниц и коридоров, пройдя через пустую в этот час и полутёмную приёмную (Морис заметил уютные кресла вокруг небольших столиков и фрески, в полумраке тянущиеся по стенам), они вошли в кабинет доктора. Здесь горел камин, было тепло и царил полумрак. Новый знакомый Мориса принялся зажигать свечи в двух больших канделябрах по бокам рояля. Фитильки упорно не хотели загораться, и доктор ругался сквозь зубы.

– Наверное, отсырели? – Предположил Морис. – Не проще было бы сделать фиброновое18, или хотя бы электрическое освещение и отопление?

– Не люблю ничего искусственного, – отозвался доктор. Он справился с канделябрами. Поначалу упрямившиеся, под конец они вспыхнули так, словно стремились ужалить пальцы, и хозяин кабинета помахал в воздухе обожжённой рукой. – Нет ничего более целебного, чем соприкосновение с живой стихией…

– Я бы не сказал, что это соприкосновение у вас получается, – язвительно заметил Морис. Он терпеть не мог выпендрёжа (а чем ещё можно назвать свечи в век высоких технологий?).

– Да, точно, – подтвердил доктор весело. – Шемы19 не слишком в ладах со мной.

«Ещё и мифологией увлекается, – подумал Морис. – Небось, и стихи пишет…»

– Мифология зачастую очень точно описывает мир, – продолжал доктор. – Как древние люди умели подмечать то, до чего наука дошла только после признания существования Меа – например, что стихии – это живая энергия, и у каждой из них своя душа и свой характер. Вот, возьмите плед.

– О, благодарю вас.

Завернувшись в пушистый плед, Морис откинулся в мягкое кресло. Потрескивал камин. За окном всё валил снег. Взгляд Мориса скользил по стенам, увешанным картинами. Картины были разные, как по размеру, так и по технике исполнения, по жанру, стилю, и даже по степени завершённости: от карандашных набросков на листе бумаги до внушительных полотен в тяжёлых резных рамах. Больше всех выделялась одна – не то так падал свет, что взгляд сразу обращался к ней, не то так велико было мастерство художника, создавшего образ столь живой, что, один раз бросив на него взгляд, глаза возвращались к нему снова и снова. Это был портрет молодого мужчины, скорее юноши. Бледная кожа, падающие на лоб слегка курчавые чёрные волосы, перехваченные у основания лба кожаным ремнём, слегка вздёрнутый нос гордеца и тонкий, твёрдый рот аскета, прямые чёрные брови и голубые глаза – про него можно было бы сказать «красавчик», если бы не волевая твёрдость, читающаяся в выражении взгляда. Что-то в этом взгляде было неуловимо странным, а что – Морис понять не мог. Он даже вздрогнул, встретившись глазами с портретом – такой естественной была картина, что создавалась иллюзия, будто с полотна смотрит живой человек. Тёмный фон работы и резкие тени наводили смутную мысль о ночной непогоде.