– Не вижу кого-либо, кто бы делал то, что достойно восхищения.

– Вот как? – Хозяин искренне удивился. – А я всегда думал, что любить человека – не значит восхищаться тем, что он сделал. Любить – значит видеть его ценность, не требуя большего, но вдохновляя его на большее своей верой в то, что он на это способен. Любить – не значит хотеть чего-либо от него, любить – значит хотеть для него того, что сделает его счастливым. Не желаете ли выпить кое-что горячее, мистер Эрванд?

Морис, уставший от дискуссии, кивнул. Доктор удалился куда-то в смежную комнату. Морис остался сидеть в кресле у камина, его взгляд скользил по картинной галерее. Он был настолько расслаблен, что во время недолгого отсутствия доктора почти уснул в кресле. Очнулся он внезапно от ощущения взгляда. Чьи-то цепкие, колючие глаза словно пронизывали его насквозь. Морис панически огляделся: в комнате он был один. Почему-то снова его взгляд упёрся в странный портрет, и показалось, что чернявый, бледный юноша смотрит ещё мрачнее. И его глаза будто бы потемнели, из голубых став тёмно-синими… Может, что-то изменилось в освещении? Морису стало не по себе, и он был очень рад, когда доктор вдруг появился в дверях.

– Что с вами, мистер Эрванд? У вас бледный вид.

Он поставил на стол поднос с необычным прибором: длинный, плавных очертаний сосуд, над которым поднимался тонкий ароматный пар, и два высоких бокала были не похожи на чайную посуду и выглядели экзотично. Материал, из которого был сделан прибор, тоже был необычным – вроде фарфора, только ещё тоньше и глаже, хотя при этом прочнее и тяжелее. И сосуд, и бокалы были украшены выпуклыми узорами в виде волн и при свете свечей переливались перламутром.

– Меня… Меня напугала ваша картина, – совершенно неожиданно для себя признался Морис, чувствуя себя полным дураком. – Вот эта, с портретом вашего родственника. Надо отдать должное гениальности художника, писавшего этот портрет. Я почувствовал себя так, словно он на меня смотрит, представляете?

И он вымученно рассмеялся, полагая, что шутка, в контексте предыдущего разговора, получилась довольно удачной.

Доктор с нежностью посмотрел на портрет и улыбнулся.

– Благодарю вас за комплимент, но, право, я не считаю этот портрет удачной работой. Сколько я ни старался, но не смог вполне выразить достоинства оригинала.

– Так это ваша работа?! – Восхитился Морис. – Вы не только врач и музыкант, но ещё и художник!

– Каждый врач – немного художник, – усмехнулся доктор.

– Вы, всё-таки, говорите странные вещи для врача…

– А вы говорите странные вещи для материалиста. Подумайте: вы почувствовали себя так, словно на вас кто-то смотрит… Берегитесь, мистер Эрванд: так вы ещё допустите и то, что у человека помимо материального тела есть ещё и душа, а там недалеко и до того, чтобы поверить в Меа…

Морис, конечно, смутился бы такому заявлению и даже, может быть, обиделся, если бы не добрая, полушутливая интонация, с которой всё это было сказано, а зелёные глаза доктора не искрились при этом светлой весёлостью.

– Вы правы, – подхватил Морис, тоже полусерьёзно. – Так и действительно в призраков поверишь. А вы? Верите в призраков, доктор?

– Разумеется. Я с ними каждый день общаюсь.

– Ценю ваше чувство юмора, – сказал Морис. – Послушайте. Да, я признаю, что высказался чересчур эмоционально, быть может, задел вас, за что прошу прощения. Но, надеюсь, это всё же не повод насмехаться надо мной… Скажите, – Морис кивнул на портрет, снова украдкой посмотрев в лицо страшному юноше. – А этот мальчик, он… жив?

– Живее многих прочих, – улыбнулся доктор. Протянув руку к портрету, он сделал движение ладонью – словно погладив нарисованный образ по волосам. – Хотя… Что есть жизнь и что есть смерть? Всё относительно… Зависит от того, кем являетесь вы сами и откуда смотрите. Но пора уделить внимание напитку, не так ли?

Когда Морис пригубил бокал, он моментально забыл обо всём на свете – такое наслаждение вызывал вкус и аромат напитка. Это оказался вовсе не чай, а составленный из множества душистых трав настой с множеством цветочных и пряных оттенков, среди которых доминировала одна, вязко-пронзительная, нота. По всему телу разливалось тепло, а ум необыкновенно прояснился – словно небо, долго затянутое тучами, внезапно расчистилось. Морис никогда не пробовал ничего подобного. Напиток сильно расслаблял.

Он не заметил, когда, в какой момент, его восприятие действительности изменилось. Тело стало будто бы легче: он почти его не чувствовал. Ощущение было такое, словно ему сейчас ничего не стоит воспарить над полом комнаты и, выйдя в окно, отправиться гулять по воздуху… Он не ощущал не только недавней боли – он не чувствовал даже материальности своей кожи. Зато ощущения обострились неимоверно – он вдруг увидел в комнате множество деталей, которых сначала не заметил. Что-то произошло со слухом: он слышал обрывки чьих-то разговоров, хотя в комнате никого не было, кроме него и молчавшего в этот момент доктора. Что-то произошло со зрением: вещи вокруг светились. Нет, не так, как светится фонарик – просто на каждом предмете лежал словно бы блик света, какое-то сияние, которое не было его собственным, но в то же время было присуще ему, как бывает присущ одежде запах её владельца. Этот эффект на разных предметах был различным. Одни вещи в комнате «сияли» еле заметно, тогда как фортепиано, например, просто купалось в «сиянии». Но больше всего поразило Мориса лимонное дерево, что росло в кадке у окна: оно оказалось окутано целым облаком света, источаемого каждым его листочком. Этот живой свет струился и колыхался, тянулся к доктору, словно стремился коснутся его, погладить. А сам доктор… Он был окутан ореолом свечения. От него исходило такое мощное сияние, что Морис просто не мог взглянуть в его лицо. Удивительно, но Морис не испытывал сильных чувств. Он был спокоен и ощущал предельную ясность восприятия: все детали, частички быта и повседневной обстановки складывались в завораживающее полотно жизненного момента, прекрасного и неповторимого в своей простой красоте. Потрескивание камина и свечей было невыразимо красивым, сочетание картин на стенах, столь разных на первый взгляд, оказалось идеально гармоничным… Ночь за окном, полная снега, была исполнена торжества и очарования. Золотистый блик от свечи на узоре бокала был так прекрасен, что на глаза наворачивались слёзы. Морис внезапно понял, что захлёбывается от удивительного чувства. Это звенящее внутри, разрывающее чувство прекрасного словами он бы выразить не смог, разве что сказал бы – «так должно быть. Так просто должно быть. Жизнь должна быть такой». Как он мог не видеть, не воспринимать всего этого раньше? Он взглянул на своего собеседника и подумал – почему он до этого момента не видел некоторых деталей его одежды? И как он мог не видеть вот эту серебряную звезду, сверкающую у него на груди? Восьмиконечная звезда мягко серебрилась в свете свечей. Сам доктор улыбался, пристально глядя на Мориса. А за его спиной, между ним и портретом на стене, стояла тень… Юноша сошёл с портрета. Его бледное лицо, так хорошо изученное Морисом, было теперь объёмным, причудливая, чужеземная одежда оставляла открытыми точёные сильные руки, увитые замысловатыми татуировками. Тёмно-голубые глаза, прищурившись, пристально глядели на Мориса – и Морис чувствовал себя так, словно с него снимают плоть, глядя прямо в душу. Бледные ладони лежали на плечах доктора.

Морис закричал и пролил напиток. Горячие капли обожгли его руку, и он вскрикнул. Ошарашено уставился на хозяина кабинета.

Тот сидел на прежнем месте, как и минуту назад, расслабленно закинув ногу на ногу. Портрет голубоглазого юноши висел за его спиной. Никаких рук на его плечах не было. Никакой звезды на груди – тоже. Вещи вокруг были совершенно обычными. И лимонное дерево невинно стояло у окна.

Морис сжал пальцами виски. Его охватила паника. Легко отрицать возможность сверхъестественного. Пока не столкнёшься с ним в реальности.