Морис остался за бортом жизни. Пока он корпел над трудами давно умерших мыслителей и переводил с мёртвых языков стихи поэтов минувших эпох, новое знание ломало, сминало и рушило вековое, такое привычное и, казалось, незыблемое здание его представлений о мире.

Сначала он попробовал преподавать, одновременно лелея робкую надежду начать научную деятельность на кафедре. Но нововведения, связанные с переходом на новую научную парадигму, вкупе с закулисными интригами в кандидатских кругах Академии скоро привели его к нервному срыву. Тогда он попробовал искать работу по специальности, затем – хоть как-то связанную с его специальностью, а после – хоть какую-нибудь. Уверившись, что филологи с кандидатской степенью в современном мире никому и нигде не нужны, он, непосредственно оказавшись перед перспективой голода и долгов, устроился в офис торговой базы товаров широкого потребления. Работа, которую ему поручили, была предельно проста.

– Да, вы не поверите. Карточки с характеристиками щёток для чистки обуви и тому подобной ерунды… Простой наборщик информации… Вот оно – единственное применение высшему академическому образованию, диплому, кандидатской степени. Двадцать лет учёбы. Чтобы заполнять карточки.

Морис удивился тому, что только сейчас обнаружил – или позволил себе обнаружить? – что работа ассоциируется у него раздражением, которое, впрочем, давно уже, после длительных раздумий об увольнении, колебаний и выстраданного решения ничего не менять (исходя из соображения, что «куда ни пойди – везде будет то же самое»), сменилось тупым отвращением к жизни, а затем – апатией. И только сейчас он осознал, что ненавистный офис был единственным местом, ради которого он выходил из дома.

– Это не жизнь, доктор. – Заключил Морис. – Вы можете спорить со мной, но это – не жизнь.

Доктор не спорил.

– Почему же вы не займётесь чем-нибудь другим?

– А чем, скажите на милость?! Все остальные специальности сейчас требуют знаний чёртовой меафизики и навыков работы с чёртовым ТРИПом.

– Знания можно получить.

– И вы представляете, как я буду выглядеть на курсах? Нет уж, спасибо. Да и вряд ли я смогу усвоить всё это. Мне тридцать шесть, и я уже не молод…

– Вы ведь когда-то хотели писать, не так ли?

Морис почувствовал, как к горлу подступает горечь.

Морис вырос среди книг, «книжный ребёнок», влюблённый в словесность. Ещё в детстве мечтал сам стать писателем и когда-нибудь поставить свой собственный томик на полку. Но печатные книги ушли в прошлое вместе со всеми остальными вещами, когда-то такими привычными и знакомыми, – полными толчеи супермаркетами, бумажными деньгами, почтовыми открытками, школьными учебниками… Всё это навсегда осталось в недосягаемой стране его детства – там, где всё ещё было как надо, там, где он был счастлив. Там, где он всё ещё любил свою мать.

– Писать? Вы шутите. Литература умерла.

В юности, в годы студенчества, он писал стихи, участвовал в литературных кружках и даже подумывал взяться за роман. Однако сейчас Морис уже давно ничего не сочинял. Зачем?..

– Литература умерла, – повторил Морис. – Осталась мемобиблиотека произведений так называемых современных литераторов.

– Но среди них, возможно, есть и настоящие литераторы? – спросил доктор. – Не может же быть так, чтобы все без исключения писали плохо, посредственно и бездарно.

– Во-первых, – пожал плечами Морис, – дражайший ТРИП напрочь убил возможность хоть как-то отделять хороших писателей от плохих. Раньше качество литературного произведения оценивали специалисты издательств. Если вы пишете плохо – вас не опубликуют. ТРИП даёт возможность публиковаться всем кому не лень. А оценивает толпа. Глупая, вульгарная толпа, не имеющая никакого представления об искусстве.

Лет десять назад Морис пробовал публиковаться на одном из литературных порталов. О том позорном опыте он никому не рассказывал. Рассказ, который он тогда написал, представлялся ему маленьким шедевром, сравнимым если не с произведениями тех гениев, на которых равнялся Морис и которые уже многие антавы ничего не могли сотворить, но неминуемо должен был превзойти произведения писателей-самоучек: всех этих домохозяек и бывших полицейских, решивших после сокращения штатов применить знания психологии в мирном русле и взяться за перо.

Его ждало самое ужасное, что могло произойти. Его просто не заметили. Рассказ не получил ни одной отметки «понравилось», ни одной оценки, ни одного комментария.

Тогда он, разъярённый, решил обратить на себя внимание. Он зло, жёстко и профессионально раскритиковал почти все работы форума, попавшие в поле его внимания. Особенных результатов это не принесло. Конечно, нашлась пара-тройка единомышленников, согласных с его возмущением относительно упадка современной литературы и обесценивания художественного мастерства, которые прочли его рассказ. Впрочем, в комментариях доминировала тема порицания окружающей бездарности с лёгкой толикой комплиментарного восхищения «настоящими литераторами, которым, увы, суждено остаться непризнанными в современном царстве посредственности и пиара», обсуждению же самого рассказа толком не нашлось места.

С тех пор Морис никогда больше не пробовал публиковать своё творчество. Правда, периодически, после особенно несправедливых нападок начальства, полных взаимных упрёков разговоров с матерью или других случаев, заставлявших его ощутить себя ничтожеством, в Морисе просыпался филолог. Он вспоминал о своём великолепном образовании, высоком уровне культуры и даже о запрятанном на самое дно сознания честолюбии. Тогда он заходил на какой-нибудь литературный портал и разносил в пух и прах творения молодых авторов, вкладывая в разгромные критические комментарии все свои знания и навыки владения словом… Порой получались весьма интересные дебаты, и тогда Мориса посещало редкое чувство удовлетворённости жизнью. Но потом всё кончилось. Имперские государственные программы, направленные на гармонизацию информационных полей, взяли под контроль взаимоотношения в открытом виртуальном общении. Троллинг был запрещён… Так у Мориса был отнят последний шанс почувствовать себя филологом.

– А во-вторых, – Морис передёрнул плечами, сбросив плед, потому что ему стало слишком жарко, – во-вторых, искусство и в самом деле деградировало. Где новые литературные шедевры? Где гениальные сочинения современных композиторов – такие, что заслушаешься? Где картины, которые поражали бы воображение, вводили бы в трепет, как творения великих мастеров прошлого?

– На мой взгляд, всё зависит от вашего воображения, и только. Это оно решает, что способно его поразить, а что нет.

– Моё воображение, – вздохнул Морис, – уже ничто поразить неспособно.

– Вы уверены? – улыбнулся доктор. – Вы не думали о том, что жизнь может быть совсем другой?..

– «Достаточно изменить свой образ мыслей», – закончил Морис, цитируя рекламный проспект центра илипинга. – Спасибо. Можно, конечно, широко улыбаться, восемьдесят восемь раз в день повторять аффирмацию: «я счастлив»… Надеяться, что это поможет… Но я не такой оптимист. Я предпочитаю быть… умным человеком.

– Разумеется. Чтобы показаться умным человеком в обществе, проще всего говорить то, с чем в этом обществе принято соглашаться. В эпоху, когда умами народа властвовала церковь, очень умно было быть ортодоксально верующим. В эпоху второй антавы, когда научные достижения разгромили церковную догму, – было умно быть атеистическим материалистом. Но пессимистом умно быть в любую эпоху: всегда и везде люди охотнее поддержат вашу мысль о несовершенстве мира, чтобы пожаловаться на собственные проблемы, чем разделят вашу радость. Тут вы не оригинальны.

– Я не стремлюсь быть оригинальным. Я просто говорю то, что есть…

– И что же есть, по-вашему?

Морис устало отвернулся от огня, потрескивающего в камине. За окном всё валил снег.

– Ничего хорошего. Невозможно быть счастливым, когда жизнь печальная.

– От чего же она печальная?