Безнадёжно в осенние дни

пахнет яблочной гнилью вино.

Алый панцирь кленовой клешни,

как холстину, топорщит окно.

Краснопёрая севера темь!

Кто из русских не хочет того,

чтобы не было больше совсем

ничего, ничего, ничего.

Подстригает стога под горшок

ветер, лишку хватив по пути.

В Емишёво дорога, дружок,

стала жижей, и нам не пройти.

Только сразу заплывший чертёж

сапогом на раскисшем песке…

Только тянущий жилы галдёж

журавлей в предотлётной тоске!

…Всё отдать за понюх табаку

– землю, волю, судьбу и фиту,

и лежать на печи на боку

с кочерыжкою зайчьей во рту.

В край киреевских серых зарниц,

под шатёр карамазовских сосен,

где Алёша, поверженный ниц,

возмужал, когда умер Амвросий,

исцелявший сердца на крыльце,

ибо каждое чем-то блазнится,

куда Лев Николаич в конце

то раздумает, то постучится, —

я приехал в октябрьскую мгу

посидеть наподобье калеки

у руин и никак не могу

приподнять задубевшие веки.

…Надо встать, да пойти, да купить

настоящей отравы бутылку,

карамельки какой закусить,

чтобы стало лицу и затылку

сразу весело, жарко. А то

в шарф упрятать простывшую выю.

Всё я думаю: братья!

                            За что

изувечили нашу Россию?

Небо рыхлое тёмное,

точно ямы во льду.

Даль земная огромная,

вся она на виду.

От рябины с оскоминой

лает рыжий трезор.

Путник в ризе заплёванной

входит в оптинский бор.

Страстотерпцу мерещится

вразумлённая Русь.

В старке ивовой плещется

подмерзающий гусь.

Птица глупая серая,

в Палестину лети,

где кончаются, веруя,

человечьи пути.

Там, где самая строгая

служба ночью и днём,

– Ждите нашего Гоголя! —

крикни с лёта в проём.

  В лжеучении Толстого

  есть над чем всплакнуть,

  от Козельска до Белёва

  коротая путь

с тенью оптинского бора,

где одно в одно:

ребятни патлатой свора,

ругань да вино.

Ужас вместо русской чести

побелил кулак —

только вспомнил шелест жести,

храмин сбитый праг

и ломоть, подобный глине,

из которой плоть…

Сколько зла в своей святыне

попустил Господь!

Наметало кленовых стожков

с веток, свищущих, как кнутовища.

Коля Воронов. Регент Машков.

По соседству кресты и жилища.

С благовестом милеет лицо

за оградой юродки счастливой.

В стороне заросло озерцо

камышами с каурою гривой.

…Перелётная утка крылом

расплескала осеннюю старку.

Но когда б я сидел за столом,

мне хватило б на целую чарку,

что наполнена по ободок

на расшитом крестом полотенце…

Я бы, выпив её за глоток,

помянул старика и младенца!

Каурым перелеском сшитое,

жнивьём ершащееся поле.

Знать, подмосковье самовитое

печётся о своём престоле.

Покров с надвратными иконами

зарю встречает властным звоном,

плывущим над погостом с клёнами,

и мне б хотелось на котором

однажды лечь под свежей пахотой,

пока её не смёрзлась проба,

чтобы у паперти распахнутой

стояла твёрдо крышка гроба.

…Но идущим путями скользкими

невместно и мечтать об этом.

Не стоит кладбища Никольского

не брезгающий белым светом.

За верную измену родине

взамен широких листьев с веток

ему махровых черносотенных

на крест навешают виньеток.

Это – когда опять без угла,

а дело вовсю к зиме.

Электричка клацнула и ушла,

нас утопив во тьме.

Ещё в пути человек простой

всё угостить хотел,

да я в ответ мотнул головой:

не буду, дескать, – говел.

На полустанке ледок и слизь.

Пришлось его довести:

– А ну, браток, на скамью садись,

а я побежал, прости.

…По чёрным путям к любимой своей,

где её отец-инвалид

из суток в сутки на койке спит,

где венчик газа всю ночь горит,

но стоек сквозняк с полей.