— Потом…
Потом так потом…
Я чувствовала губами соль, подсушенную солнцем на его шее. Кузьма дернулся — ну почему он так дергается?
— Ты как соленая карамелька, — усмехнулся он, едва коснувшись моих губ.
Врет, соль с них точно смыло минералкой. Значит, выдал комплимент авансом и пошел по моему пути — добывать соль у меня на шее, и я зажмурилась, пытаясь унять пронзившую тело дрожь. Страх, желание, холод кондиционера, напротив которого мы стояли, — все сейчас стремилось затушить разгоравшееся во мне пламя, и я сама нашла губы Кузьмы, чтобы высечь новую искру.
— Тебе холодно?
Я кивнула, и он потащил меня за руку к кровати, которую утром успел застелить. Как он все успевает…
Мы не скинули покрывало — простыня не согреет, и юркнули через откинутый край в постель, точно в спальный мешок. Наши тела оказались теплее белоснежного хлопка, но он не остужал, а наоборот давал лишний повод усилить ласки. В полутьме одеяло светилось лунным светом, и придавала нашим лицам загадочную бледность, или просто мир не успевал вспыхнуть всеми красками в те короткие мгновения, когда я открывала глаза. Мы точно барахтались в белой пучине волн, и Кузьма все боялся, что я захлебнусь, если он хоть на мгновение выпустит мои губы из своих. Море бушевало, и я вкладывала в ответные поцелуи весь свой не многогранный опыт.
Да какой там опыт… Теперь кажется, что между поцелуем во втором классе и нынешними и не было ничего другого. А Кузьма так не думал, потому в ответ на мой напор с еще большим ожесточением втягивал в себя мои губы. Потолок сделался по-штормовому черным, а мы так и не перешли от поцелуев ни к чему другому. Но я сама продолжала целовать его, боясь спросить о причине промедления, потому что, мне казалось, я знала ответ — он боится, что мне снова будет больно. Кто знает, может так и будет…
Только эту боль я готова была выдержать с улыбкой, потому что сполна ощутила себя ведьмой, к которой подбираются языки пламени. Их искры ранили мою нежную кожу, точно тысячи мельчайших осколков. И когда я снова оказалась сверху в поиске ускользающей простыни, я накрыла ею нас обоих, будто парусом, и прошептала в губы Кузьмы, что сейчас сбегу от него купаться.
— Не убежишь. Я бегаю быстрее.
Его руки держали меня за шею, но я сумела выгнуться, отстраняясь от очередного поцелуя, и он беспомощно ткнулся губами мне в грудь.
— Кузь, чего ты тянешь?
Ничего не ответив, он откатился к краю кровати, увлекая за собой одеяло, но мне оно не было нужно и поползла я не за одеялом, а чтобы не выпускать Кузьму из объятий — когда он отдалялся даже на сантиметр, сердце сжималось чувством жуткого одиночества, которое владело мною ночами даже по соседству с сестрой. Пусть обнимала я, и всего лишь со спины, скрестив руки на его вздымающейся груди. Наше физическое единение на миг да переходило в духовное, затмевая мысли о конце отпуска, когда вся эстетика сосредоточится не на красиво сложенной салфетке, а в ровным рядком разложенных наборах постельного белья для чужих теплых постелей.
Когда Кузьма разорвал мои объятья, я снова почувствовала в груди предательский холод — пусть всего на секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы содрогнуться всем телом. Еще секунда, и меня согрело новым поцелуем. Я снова радостно сомкнула руки, теперь уже у него на спине, и когда Кузьма потащил на нас край одеяла, я занырнула под него, словно под волшебный балдахин: никто ничего не увидит, никто ничего не узнает — мы в своем воздушном шаре, и пока горит огонь, шар из простыни не опустит нас с небес на землю. Не должен…
— Даш, только не молчи…
Кузьма бросил мои губы — распухшие, их невозможно было б закрыть даже при самом большом желании, но откуда взяться такому желанию, откуда? Дыхание сделалось настолько горячим, что лежи мы в ледяном иглу, на нас бы радостно капала со снежного свода весенняя капель, но мы были на юге, где жара к ночи только усиливается, и лишь к утру на лица ложится прохладная роса. Но до утра еще далеко, и если Кузьма и дальше будет мучить меня поцелуями, роса ляжет уже на груду пепла в форме свернувшейся змеи. Я извивалась под ним — его губы и руки превратились в острые шипы, и я мечтала от них спрятаться — куда угодно, пусть даже под кровать, собрав там влажным телом всю пыль.
— Даша…
Снова губы… Я ненавидела всех его баб, которые во краю угла ставили поцелуи. Вчера Кузя сделал монтаж, сегодня же снимал дубль за дублем, бракуя их, чтобы не подойти к кульминационной сцене до самого утра.
— Кузя, пожалуйста…
Я чуть ли не за уши подтянула его к себе и схватила за шею с твердым намерением придушить…
— Даш, куда ты торопишься?
Тороплюсь? Кажется, прошла вечность, как он одел своего друга, нет?
— Я не могу больше… — выдохнула я, и вся сжалась: сейчас он возьмет да и уйдет, не так расценив мои слова. — Я хочу тебя…
Да, именно так, кажется, говорят об этом в фильмах…
Я смотрела ему в глаза, ничего в них не видя, но я поклялась себе, не закрывать глаз до самого конца. Пусть не думает, что я боюсь… Нет, не боюсь, я умираю… от любопытства. Ведь существует в природе что-то, чего я еще не получила и чего он может, но не хочет мне дать. Все, как кошку, дразнит подвязанным на веревке фантиком, но кошки умеют царапаться. И я могу впиться когтями в спину…
И я вдавила пальцы ему в плечи, как только подо мною прогнулся матрас. Глаза в глаза. Я не моргнула и он тоже. Я не закрыла рот, он не приблизил губы. Чего он ждет?
— Все хорошо, — шепчу ему, чувствуя его все глубже и глубже.
Только так — его и ничего более. Как же так?
— Не представляешь, как у тебя там хорошо…
Не представляю. Спасибо, что сообщил. Хоть кому-то от этого дела хорошо. Да что же это такое… И я зажмурилась от злости, нарушив данное себе обещание… Но обняла его сильнее, чтобы не подумал, что я от него бегу… Это он бежит, в бездну, не затягивая туда меня… Мне остается только считать толчки — и я начинаю считать их по-английски, медленно, чтобы не сбиться…
— Что?! — почти выкрикиваю я, когда он резко отрывает меня от подушки.
— Ничего, — он гладит меня по щеке.
Ничего? Догадался?
— Мне просто захотелось с тобой посидеть… У тебя красивая грудь. Я тебе говорил уже об этом?
Мотаю головой — хотя не помню, ничего не помню. Он тянется ко мне губами, а я откидываюсь назад, чтобы убежать от них: я не хочу его поцелуев, не хочу… А он хочет и нагло тянет меня обратно, а я снова тянусь от него, точно маятник…
— Даша…
Он что-то сказал? Не слышу — в ушах звенит. Что это? Да? Нет…
— Кузя, нет!
— Так будет лучше…
Кто так решил? Он? Он снова надо мной, на расстоянии вытянутой руки, но я не тянусь к нему, мне плевать… Его рука дрожит, как и мое тело, но меня уже вышвырнуло на берег из кипящего моря, и я слышу каждый его вздох, но перестаю дышать сама… Что это было? И почему ничего больше нет? Есть только губы… Они дарят тепло, но мне нравилась дрожь. Верни ее! И я сжимаю его плечи, пытаясь вытрясти из него ответ — почему так? Почему у меня только так?!
Но он молчит. Просто тихо лежит у меня на плече, а я жую нижнюю губу — она такая противная сейчас, такая же резиновая, как у осьминога.
— На тройку хоть натянули? — шепчет Кузя мне в плечо, не поднимая головы, а я еле сдерживаюсь, чтобы не оторвать ее за волосы!
Хотя пусть не видит меня. Я не улыбаюсь. Лицо не резиновое, оно из гипса. Твердое и холодное. С капельками росы.
— Даш, это нормально… — он восстал из мертвых и коснулся губами моего влажного лба. — В другой раз… В другой раз все получится. Должно получиться.
До меня все еще долетал пепел тлеющего костра — внутри противно жгло, и я отвернулась от Кузьмы, который рухнул на подушку и уставился в потолок. Уже почти абсолютно черный.
— Предлагаю идти купаться, а потом…
Он не закончил фразу и сполз с кровати.
— Потом в душ… — и повторил это свое: — Потом. Берешь купальник или нагишом?
