Безотцовщина Тогда не знал, что это значит, Не понимал я сущий смысл, Я только слышал – мама плачет: «В чем виноват подросток-сын?! Его прозвали безотцовщиной, Как будто имени и нет. От слова этого так тошно, На белый не глядел бы свет! А стал бедняжка сиротою Не по случайности какой: За дело на войне святое Погиб его отец – герой». Конечно, мать так не сказала, Я передал ее печаль, Она терпела и молчала, И было не себя – ее мне жаль. Я, не совсем все понимая, Чуть усмехался: ну и пусть Орет соседка тетка Рая, Рябины защищая куст Ничейной у плетня в проулке, Я пару ягодок сорвал. Раздался окрик ее гулкий: «Прочь, безотцовщина, нахал!» За всякие иные мелочи, А чаще без причины я (Уж лучше б обозвали сволочью, Или балбес, или свинья!) Частенько слышал: безотцовщина! Был таковым я не один: Забазнов Ваня, Петя Сояшкин, Ломтев Никола, Городбин… Их тоже матери горюнились, Что виноваты без вины. Детей жалея, сами гнулись, Старели на виду страны. Она же словно отстранилась, Забыла подвиг, кто погиб. Хамье букетом распустилось, Поганый в дополненье гриб. Позора мы не ощущали, Подростки – зелены умом. Мы слово «папа» не сказали, Всяк обделенный был отцом. А матери (они же вдовы, Раздавленные злой судьбой!) Нe наряжалися в обновы, Хоть праздник или выходной. Латали, шили одежонку И обуви сынам – росли, Учились… Нас уж за ручонку Они по жизни не вели. Мы не боялись службы в армии, Упрямо познавали мир. Боролись с гиблыми пожарами, России охраняли ширь, Чтобы война не повторилась. Дух матери прошу: прости… Укромно плакала, молилась За милосердие Руси. «Лес от безлюдья одичал…» «Лес от безлюдья одичал» — Такая существует фраза. В нее я как бы ни вникал, Но сути не извлек ни разу. На то он, лес, чтоб диким быть, Вид сохранить свой первобытный. Чтоб каждый дуб, сосна, как быль, Родник и омут тайной скрыты. И звери, птицы в естестве, В слиянии с ним органичном, Их звуки истинны в листве. Все, все одухотворено величьем. А человек… и он дитя Природы, вечной и проточной, Но только (да простит меня Господь!) хронически порочный. Тому же лесу стал врагом И бед ему нанес бессчетно Оружием и топором, И трактором – железным чертом. Мир это ведает давно, Излишни всякие сужденья. Все налицо: бело… черно… Явь. А видение – виденье. «Дом, телевизор, машина…»
Дом, телевизор, машина, Всякая утварь и хлам, И «пирамиды» вершина — Все твои помыслы там! Так озабочен железно, Что позабыл навсегда О целомудренном лесе И что росинка – звезда. Что нету зорьки мудрее, Вешней добрее земли, Ветра степного бодрее, В мире румяней зимы… Жалко его – ведь не жил он, Свет ему белый закрыт. Видимо, жидкость по жилам Мутная вяло бежит. Время кончины наступит, Будут его отпевать Скрипом турецкие стулья, Словно платформа, кровать. Бог его душу не примет, Тело земля не возьмет, С хламом и утварью сгинет, В памяти неба умрет. В мире людей и растений Раньше тянулись друг к другу Поодиночке, гурьбой. В летний денек или вьюгу, Каждый с живою душой. Вон у колодца того же Иль на гумне, где стожок, Иль под опекою божьей В хате, где кот и телок. A уж беседы водились: Слово-гостинец! Всегда Радостно жизни дивились, Хоть не чуралась беда. Будто считая изъяном, Кротко под ситцевый плат Прядь поседевшую рано Прятали. Точно как сад. Заморозком обожженный, Зеленью листьев шумит, Дабы не быть уличенным В том, что сегодня болит. Помню, мальчишкой угрюмым Слушал их речи тайком. Я тогда вовсе не думал: Это сгодится потом В сложном моем устремленье Вникнуть в словесную вязь, В мире людей и растений В строчках разгадывать связь. Ныне обходят друг друга Поодиночке, гурьбой. В летний денек или вьюгу, С мертвою каждый душой. Речь косноязычна, корява, Как бурьяна ржавый хруст. Выглядит броско оправа, До смехотворности пусто То, что в основе извечно Сущным считалось зерном, Самым земным человечьим, Что не родилось со злом. К ним не ведет моя стежка, Как бы случайной порой Выльется траурно строчка Над заполошной бедой. Старушечий рынок Мне нравится ходить на этот рынок, Он властью был однажды запрещен, Но не дошло до праздничных поминок. И в трусости народ не уличен. Указы сочинялись. И дубинки Вменялись. Полицейских каблуки Раздавливали ягоды рябины, В пыли подрагивали пескарьки. Но по утрянке бабки уже в сборе, Расселись чинно по своим местам, Ни угрызенья совести, ни боли: Кто колотил – тем непрощенный срам. И вновь кулечки из газеты местной, Подсолнечные семечки, грибки Сушеные, из собственного теста С картошкой и капустой пирожки. И тут же Тузик верный завсегдатай — Хвостом просительно по локтю бьет. И воробьи, а с ними воробьята — Всяк для желудка крошку ждет-пождет. Я с восхищением, с улыбкой мягкой Промеж рядов неспешно прохожу И чабора куплю, садовой мяты, За пазуху украдкой положу. Чтоб тело ароматом насытилось, Чтоб сердце, вспомнив мать, родной Хопер, Порою с перебоями не билось, И в жилах крови не слабел напор. Они мои ровесницы-старушки, И детство их помечено войной. А ты, в погонах, мафию не слушай, Возьми ромашки и ступай домой. |
