Вдали блеснуло что-то слабое и золотое. Это было почти как уличный фонарь, сияющий в темноте.

— О, — сказала я. — Ты оставил для меня включенным свет.

Мои шаги звучали очень громко, когда я пробиралась сквозь деревья, следуя за светом. В течение невыносимо долгого времени свет не становился ближе. На самом деле он, казалось, отступал с каждым шагом, оставаясь невыносимо недосягаемым. Отчаянная, дикая безнадежность начала расцветать в груди. Неужели я действительно проделала весь этот путь только для того, чтобы затеряться в чужом лесу, умереть на этом темном снегу, под этими чудовищными деревьями?

Свет усилился, становясь все сильнее. Ноги болели, а ступни пульсировали. Я заставила себя шагнуть вперед, подгоняемая светом. Он светил все ярче, еще и еще, пока я не пробралась сквозь путаницу густых ветвей и не нашла его…

Нет.

Сердце стучало в ушах, пульсируя в висках. Я прижала ладони к глазам и заставила себя медленно сосчитать до десяти. Сделав глубокий вдох, я убрала руки от лица.

— Посмотри, что там, — прошептала я. — Посмотри на это, Карен.

Я открыла глаза.

Там, укрывшись под тяжелым пологом темного леса и освещенный одним тонким серебряным фонарем, стоял дом 237 по Монтичелло-Плейс. Я смотрела на дом Барри Ричардсона, крупнейшего в мире специалиста по драконам в средневековой литературе.

Его аккуратный викторианский стиль возвышался посреди дикой природы, между сугробами серого снега. Тротуары с обеих сторон заканчивались нетронутыми снежными полями, но сам дом выглядел точно так же, как и вчера вечером, когда я постучала в дверь, чтобы спросить своего бывшего мужа, как победить дракона. Голые ветви японского клена отбрасывали странные тени на грязный снег, я даже разглядела мешок с солью у крыльца. Кожа покрылась мурашками, а живот странно скрутило, будто он пытался тащить меня назад через лес.

Дверь распахнулась со знакомым скрипом. Я подпрыгнула, когда адреналин хлынул через тело. Ноющие мышцы напряглись, готовые бежать.

— Прекрати, — прошипела я себе под нос. — Это все Нидхёгг. Дом Барри Ричардсона на самом деле не стоит посреди гребаного леса.

И все же мне с трудом удавалось заставить ноги двигаться. Они, казалось, превратились в камень, и какая-то глубокая, первобытная часть моего мозга продолжала кричать, чтобы я убегала. Я сжала кулаки, игнорируя инстинкт самосохранения, и заставила себя идти через заснеженные поля к тротуару напротив дома 237 по Монтичелло-Плейс.

Свет в коридоре вспыхнул, заливая ярким светом персидский ковер в прихожей, когда я сделала последние шаги к огибающей крыльцо веранде. Я услышала тиканье дедушкиных часов в гостиной. И даже почувствовала слабый запах искусственного лимона чистящего раствора, которым всегда пользовалась экономка Барри.

Закрыв глаза, я переступила порог. Тепло окутало меня, как толстое одеяло. Дверь за спиной захлопнулась с тревожным последним стуком. Я подпрыгнула, прикусив губу так сильно, что почувствовала на языке металлическую вспышку крови. Дедушкины часы тикали и замолкали. Мое дыхание с шипением входило и выходило из легких.

В глубине дома что-то тихо-тихо зашуршало. У меня пересохло во рту. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я сделала шаг назад. Мои бедра с громким шлепком ударились о закрытую входную дверь.

Я услышала тихий скрип открывающейся дверцы шкафа, а мгновение спустя — мягкий щелчок ее закрывающейся двери.

— Кухня, — поняла я. Он стоит на кухне.

— Так ты идешь?

Густой, насыщенный голос эхом разнесся по коридору, одновременно глубоко чужой и интимно знакомый. Паника поползла вверх по спине, как маленький зверек с холодными когтями. Я оглянулась и увидела, что у входной двери больше нет ручки.

Значит, бежать некуда.

Я прочистила горло.

— Да, — ответила я. — Я уже иду.

Дыхание странно отдавалось эхом, когда я шла по коридору. Дверь в кухню была приоткрыта, и на белом кафельном полу лежала темная тень. Был ли это человек или что-то другое, сказать было невозможно. От парадной двери до кухни на Монтичелло-Плейс, 237, было меньше дюжины шагов, но мне показалось, что я преодолевала это расстояние очень долго. Я замешкалась у кухонной двери, во рту пересохло, а мышцы болели.

— Не заставляй меня ждать, — пропел голос.

Я сжала челюсти, когда вошла в кухню.

Очень высокий мужчина стоял, прислонившись к бледно-серой гранитной столешнице кухни, одетый в темные брюки и обтягивающую рубашку такого красного цвета, что она казалась непристойной. Волосы у него были того же оттенка, что и рубашка, и по сравнению с ними вся остальная кухня казалась бледной. Он обхватил белую кофейную кружку длинными изящными пальцами.

Он не должен был быть привлекательным. Так или иначе, это была худшая часть всей сцены, Нидхёгг украл дом 237 по Монтичелло-Плейс откуда-то из глубин моей памяти, а может быть, даже из самого Эванстона, штат Иллинойс, перенес его на какую-то холодную, чужую планету, а затем осмелился заполнить кухню этим высоким, великолепным мужчиной, который источал сексуальность. Мое сердце вспыхнуло от жара гнева и тупой, настойчивой, совершенно неуместной пульсации возбуждения. Мужчина поднял бровь, будто мог понять, о чем я думаю.

— Добро пожаловать обратно, Карен, дочь Элизабет, внучка Клэр, из рода Орлеан, — сказал Нидхёгг.

Сердцебиение отдавалось в ушах, но тело словно замерло. Нидхёгг сдвинул свое худощавое тело, каким-то образом пересекая кухонный пол, но, казалось, не двигаясь на самом деле. Он протянул мне белую кофейную кружку. Не раздумывая, я взяла чашку из его протянутой руки. Она была приятно теплой на моих ладонях, и я поднесла ее к лицу, глубоко вдыхая.

Это был изумрудный весенний чай из Чикагской кофейни. Мой самый любимый вид чая. Барри часто шутил, что я должна благодарить изумрудный весенний чай в разделе благодарностей моей докторской диссертации.

Я сделала глоток. Это было прекрасно. Нидхёгг даже добавил пол-ложки сахара, и я предположила, что он даже сделал это правильно, насыпав сахар поверх чайного пакетика, прежде чем добавить горячую воду.

— Спасибо, — пробормотала я.

Нидхёгг кивнул, его тело как-то шевельнулось и замерцало. Изгибы появились на груди и бедрах Нидхёгга, и его лицо смягчилось. Когда Нидхёгг заговорил снова, я уже смотрела на высокую женщину в узком красном топе и длинной черной юбке.

— Конечно, — ответила она. — Очень важно, чтобы ты была спокойна.

Что-то внутри меня подпрыгнуло, посылая красную вспышку паники через измученное тело. Паника исчезла почти так же быстро, как и появилась, сменившись смутным удивлением. Я сделала еще один глоток чая, пытаясь определить, не было ли в нем наркотика.

— А ты уже поняла, почему я зову женщину? — спросил Нидхёгг.

Меня трясло. Тело болело, и я чувствовала себя очень усталой, такой же глубокой усталостью, как и сразу после защиты докторской диссертации. Или после того, как я упаковала все, что было моим в этом доме, перед переездом к родителям в Мэн. На мгновение в голове вспыхнула стопка белой бумаги с черным, выделенным курсивом заголовком: «Свидетельство о расторжении брака».

Нидхёгг вздохнул.

— Я всегда жду, что женщины поймут меня. В конце концов, ты же все знаешь о циклах.

Она улыбнулась мне вымученной улыбкой, обнажившей все зубы, и я с неприятным потрясением поняла, что ее глаза были красными, такими же неестественно красными, как рубашка и волосы, а зрачки — темными вертикальными щелочками посередине. Они были точно такими же, как тот гигантский глаз, с которым я столкнулась в пещере целую жизнь назад. У меня по коже поползли мурашки, и кружка подпрыгнула в руках, пролив чай на пальцы. Я зашипела, когда горячая вода обожгла костяшки.

Нидхёгг покачал головой с легким неодобрительным звуком.

— Ну, полагаю, что вряд ли могу ожидать, что кто-то из вас, смертных, сложит все кусочки паззла. Даже если вы профессор. — Она протянула последнее слово, медленно и мучительно, просто на случай, если я не поняла, что меня оскорбляют.