Я начала нервно озираться по сторонам.

— Что такое, Тэдди? — рука Артура, лежащая у меня на боку, сжалась.

— Скрытая камера, — пробубнила я. — Здесь где-то скрытая камера, да?

— Нет никакой камеры.

Я все еще сидела верхом на Артуре. Он придвинулся ближе и отыскал в темноте мой нервный расфокусированный взгляд.

— Моя милая, маленькая Тэдди. Поверь мне, это все правда. Я такого еще никогда не чувствовал. Все как у Шекспира — розы, праздники и весь жизненный путь. Я ни на секунду не заколебался, прежде чем назвать тебя Рузвельт, не только потому, что когда-то в этой стране был такой президент. Просто я помню, что Анна этим именем назвала самый красивый и невероятный цветок, который она всем сердцем любила. Так же, как люблю тебя я.

— Ты же понимаешь, что я — ходячая катастрофа? Ходячая, лежачая, стоячая, падающая.

— Это ерунда, — улыбаясь, покачал головой Артур.

— Не ерунда! В восьмом классе я вернулась после каникул с загипсованной ногой, и меня весь год называли «Тэдди-костыль». Я безнадежна в любой плоскости, пространстве и даже в вакууме. Дай мне в руки спичку, и я ненароком уничтожу цивилизацию. Я и впрямь из таких людей, Даунтаун.

— Я знаю, — его мягкие пальцы убрали локон с моего лба.

— Ещё я вечно забываю, сколько хромосом у картошки!

— Сорок восемь, — тихо проговорил он, оставляя поцелуй у меня на скуле.

— Мы банкроты, Артур. Скоро мне будет негде жить, а тебе придется навещать меня на ближайшей мусорной свалке, где я буду раздобывать себе обед.

— Я буду приносить тебе обеды. Я поселю тебя в пятизвездочном отеле со спутниковой тарелкой и джакузи, Тэдди.

Все произнесенные слова он перемежал с краткими поцелуями в самых разных местах.

— Артур? — проговорила я с закрытыми глазами, пока он сцеловывал все сомнения с уголков моего рта.

— М?

Его губы путешествовали по моему лбу, вискам и линии челюсти.

— Я правда скучаю.

— Я знаю. Я тоже.

Артур даже не знал, что мы с ним скучали по разным вещам. Ему не хватало меня, моей извечной нелепости, странного чувства юмора и эфемерного присутствия в его жизни.

В то время как я тосковала по тем незнакомцам, которыми мы раньше друг другу приходились. Когда я не знала, какой он любит чай, как зовут его собаку, и про то, как скончалась его сестра.

— И если это еще не достаточно очевидно, — я вздохнула, — я тоже люблю тебя.

Глаза Артура часто заморгали. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова. А затем все-таки сказал:

— Докажи.

Я улыбнулась.

Можно было разразиться тирадой. Можно было сказать, что я знаю количество морщинок, которые появляются вокруг его глаз, когда он смеется. Что его армия спиртовых антисептиков и абсолютно идентичных черных носков меня нисколько не пугает, а умение завязывать галстук шестью разными способами приводит в экстаз.

Я могла бы сказать все это, но хотелось мне совершенно другого.

Поэтому я склонилась к нему.

И поцеловала.

Мы начинали медленно, осторожно. Словно занимали свое место в вагончике на американских горках.

Никакой из наших поцелуев не был и не будет похож на этот. Это поцелуй «после». После признания в любви, после слез и разворошенных тайн прошлого.

Безвольные руки Артура на моей талии начали двигаться, прижимать чуть крепче. Мои проскользили от его груди к волосам на затылке.

С обнаженными сердцами мы пристегнули ремни безопасности и почувствовали, как вагон тронулся с места.

Мы задышали чаще, задвигались резче. Развилка моих бедер встретилась с торсом Артура, и губы ударялись друг об друга, как в рыцарском турнире.

Достигнув самого пика, вагончик на секунду застыл. А затем на нечеловеческой скорости нырнул в мертвую петлю.

И я совсем распоясалась.

Я поцеловала его шею и немного прикусила. Когда я сделала так в День независимости под крышей магазина, Артур улыбнулся и назвал меня людоедкой.

Но сейчас он почти задохнулся. Он сжал меня сильнее, оставляя вмятины на боку.

Маневрировать, сидя у него на коленях, в моем абсолютно непригодном для этого креслице было очень неудобно. Должно быть, Артур понял это, потому что через секунду его руки подняли меня вверх, а затем уложили спиной на кровать.

Я вытащила его рубашку из-под пояса. Его идеальную, неотразимую рубашку. Смяла ткань между пальцев, расстегнула несколько пуговиц, проникла руками внутрь, чтобы коснуться спины, мышцы которой, к моему удивлению, начали сокращаться от прикосновений.

— Тэдди, — выдохнул он, словно находился на краю какой-то бездны, а я, как маньяк, как серийный убийца, безжалостно хотела столкнуть его туда.

Что бы он падал. Падал. Падал. И, приземлившись, превратился в то же неуклюжее месиво, что и я.

Но в какую бы лепешку он ни превратился, ему было запрещено переставать целовать меня. Я прижимала его ближе и ближе, и трогала его везде, где только доставала. Я целовала его так сильно и так глубоко, как только могла.

Когда он оторвался от меня, чтобы набрать немного воздуха в легкие, он приподнялся на локти и посмотрел на меня так, словно видел в первый раз. Словно целое столетие жил в мокрой пещере с летучими мышами и наконец-то выбрался наружу, чтобы застать самый чистый и ясный рассвет.

Его прическа превратилась в полнейший беспорядок, нижняя губа была прикушена, глаза поволоклись дымкой. Я все в нем разворошила, растрясла. В глубинах зрачка, где прятался кедровый лес, начался пожар. Но он, кто бы мог сомневаться, все равно остался самым красивым человеком, которого я видела в жизни.

Он снова поцеловал меня, атаковал своим ртом и вернул меня куда-то на тысячи лет назад в эволюции, превратил в жалкое, одноклеточное, туго соображающее ничто.

Когда во мне мелькнул какой-то проблеск сознания, я поняла, что мои пижамные шорты с цыплятами уже не на мне, а где-то далеко. Наверно, их сожрала чёрная дыра или что похуже. Если честно, то мне было плевать. Они выглядели слишком по-дурацки, да и чувствовать прикосновения Артура голой кожей было гораздо, гораздо приятнее.

Его губы все ещё на мне. Пальцы впивались в кожу на задней поверхности бедра. Тазовыми косточками я чувствовала грубую кожу его ремня и складки передних карманов брюк. Сила трения теперь — официально, мой самый любимый раздел в физике.

Я простонала что-то непонятное. Кажется, какое-то ругательство на несуществующем языке помешанных шизофреников. Пойманный в капкан моих конечностей, Артур прижался ещё ближе. Так восхитительно близко, что я чуть не заплакала от счастья.

Его рубашку через какое-то время тоже поглотила чёрная дыра. Я была круглой дурой, когда боготворила эти рубашки. Потому что без них Артур представляет из себя зрелище гораздо более впечатляющее и невероятное.

Мне было нечем дышать. Артур шептал что-то, прикасаясь ко мне губами, а я не могла разобрать ни слова из-за стука сердца, отдающегося в висках.

И словно читая мои мысли, он все-таки перестал шептать. Должно быть, догадался, что в его объятиях я — недалёкая балбеска. Но я быстро научилась понимать его через прикосновения.

Поцелуй в висок — доверься мне, Рузвельт.

Его рука на голой спине у меня под футболкой — прижмись ближе, Рузвельт.

Ещё ближе.

Его язык, раздвигающий мои губы — я на грани, Рузвельт, я совсем чокнулся.

Сойди с ума вместе со мной.

Боже. Мой. Святая Мария Луиза Елизавета Орлеанская и все ее любовники.

Фейрверки взрывались где-то на обратной стороне моих век, доводя до контузии.

Шекспир ничего не знает о любви. Розы и праздники — это полная чушь. Любовь — это здесь и сейчас. Вот этот самый момент. Неописуемый, невероятный.

Любовь — это я, до краев переполненная самыми странными чувствами на свете. Застрявшая где-то между дьявольской бездной и раем.

Любовь — это Артур. Дикий и горячий во всех местах, до которых я доставала.

Кто бы знал? Под личиной Артура Кемминга, джентельмена из Лондона, скрывается тот ещё необузданный неандерталец, в тисках сжимающий края моей пижамы.