Мы с Артуром смотрели друг на друга, сквозь толпу, сквозь полицейские сирены и болезненные хрипы Хайда, полоски прозрачного дождя и вспышки камер на телефонах обступивших нас зевак.

Я прижимала к себе голову друга и понимала, что Артур обманул меня. Это уже больше не игры. Это страшно и больно, и оттого так неимоверно…пусто.

Даунтауну не место в моем проспиртованном мире. Здесь много болезней, вирусов и темных переулков. Здесь люди умирают от поножовщины, катятся по дорожкам героина и падают в зияющую под ними пропасть. Здесь никто никого не жалеет, никто не может быть самим собой и получить то, чего хочет.

Артур Кемминг — моя самая большая мечта, мой долгожданный оазис, мой сверкающий в полуденном солнце Детройт.

Сказка, в которой мы с ним никогда не будем главными героями.

Потому что на моем ухабистом жизненном пути не место мечтаниям и надеждам. Во мраке серых туч дождь смывает их, как и все остальные вещи, которые я когда-либо любила.

Примечания к главе:

(*) Чез Боно и Элайджа Блю Оллмэн— два сына певицы Шер от разных браков.

День независимости — это праздник из ада. Народу в больнице было больше, чем на Таймс-Сквер в канун Нового года. Такого рассадника болячек, порезов, проколов и сильных ушибов я не видела даже на самых кровавых потасовках в Мидтауне.

Время перевалило за три часа ночи, а мы все еще ждали, когда Хайду в хирургическом отделении наложат на руку гипс. Мне уже успели дать обезболивающие, обработать и заклеить пластырем кровоточащий висок. Выжатая как лимон, я стояла в забитой до отказа приемной, где больничные тележки с капельницами катались по всему коридору и, сталкиваясь между собой, образовывали пробки. Перекрикивания и назойливые звуки неподнятых трубок стационарных телефонов отдавались в голове сумасшедшей пульсацией, а от количества американских флагов уже рябило в глазах.

Черт бы побрал эту Америку.

Все лавочки и сиденья были заняты спящими или стенающими от боли людьми, так что я стояла, устало облокотившись о стену.

— Кто твой самый любимый человек на планете? — усмехнулась Кара, появившаяся из-за угла с двумя стаканами кофе в руках.

— Ты! — я с облегчением потянулась к самой необходимой мне вещи на свете.

Глаза слипались от усталости и действия тех таблеток, которыми меня напичкали медсестры. Через три минуты я без сил упаду на кафельный пол.

Я не успела сделать даже глотка — на мое запястье легла сильная твердая рука.

— Кофеин в три часа ночи? — нахмурился Артур. — Решила загнать себя в могилу?

Я только раздраженно фыркнула в попытках побороться за стаканчик. Даже если бы я вложила свою мозговую активность на то, чтобы произнести какой-нибудь толковый ответ, у меня бы все равно ничего не получилось.

— Как ты? — улыбка быстро сползла с лица Артура, сменившись озабоченностью. Кончиками пальцев он пробежался по пластырю на моем виске.

Кара с интересом поглощала свой кофе, наблюдая за нами. А я только судорожно сглатывала и пыталась восстановить сбившееся дыхание.

С кудрявившимися от влажности волосами он был похож на сказочного принца. И очаровал меня настолько, что я даже не заметила, как его ладонь соскользнула с моего запястья на теплый стаканчик с американо.

— Порядок. — сердце ушло в галоп, когда он заправил прядь волос мне за ухо.

— Мне правда жаль, Тэдди. Я должен был подоспеть быстрее.

— Как насчет подоспеть на двадцать лет пораньше и всучить мамаше Хайда огромную коробку презервативов, чтобы этот кусок дерьма под названием Патрик никогда не вылезал на свет божий? — Кара в ярости смяла пластиковый стакан в руках и выкинула его в урну.

Я успела только озадаченно моргнуть, когда поняла, что весь мой кофе был вылит туда же.

— Артур! — разозлилась я.

Умудрившись одурачить меня своими выходками и показной заботой, он лишил меня кофеина.

— К Хайду запускают. — сказал он прямо перед тем, как я успела закатить истерику.

Протиснувшись через него, я бегом бросилась соседнее отделение, где за одной из занавесок нашла лежащего в койке друга. Медсестра как раз заканчивала обрабатывать последнюю ранку на его скуле.

— Неплохая вечеринка, да, ребята? — жизнерадостно заявил Хайд, когда мы втроем появились в зоне его видимости. — Слава богу, что на том ковре в комнате уже были пятна, и Мишель сказала, что шрамы украшают мужчину. А то я уже собрался удалять профиль в Инстаграме.

Мишель — это, судя по всему, пожилая хохочущая медсестра, которая кнопками на пластиковом пульте регулировала градус угла на спинке его больничной кровати.

— Ну что ты за парнишка, Хайд! Скоро все затянется, будешь, как новенький! Увидимся завтра на перебинтовке!

Все еще смеясь себе под нос, Мишель покинула нас.

— Знаете, в чем самая большая трагедия моей жизни? — распинался Хайд, разглядывая себя в неизвестно откуда взявшееся миниатюрное зеркальце.

— В чем? — тихо спросила я.

— Сколько бы меня не избивал Патрик, он никогда не может попасть в бровь! У меня никогда не будет такого же сексуального шрама, как у Дженсона Момоа, например.

Хайд придирчиво осматривал в зеркало каждый дюйм лица. Его правый глаз вспух, губа кровоточила, на скулах остались синяки и царапины. Рука была забинтована в гипс, шею и ключицы тоже покрывали фиолетовые гематомы.

— Трагедия, ты прав, — сломавшимся голосом проговорила позади меня Кара.

Я знала, что она держалась из последних сил.

— Хочу пудинг. — внезапно сказал Хайд, щелкнув зеркальцем. — Разве всем больным здесь не полагается пудинг? Какой смысл лежать в чертовой больнице без еды?! — друг завозился в узлах белой простыни. — Они могли принести хотя бы йогурт!

Мы с Карой остановили его порывы подняться с кровати и вытребовать у больничного персонала ужин. Хайд активно сопротивлялся, повторял что-то про несправедливости жизни и нарушения графика приема пищи.

— Хайд, — прошептала я.

— Что?

— Волчанка.

Немного присмирев, друг уселся посреди кровати и пустым взглядом уставился в больничную койку напротив.

А затем заплакал.

Крупные капельки слез текли по его щекам. Он таял, как ледник в самом эпицентре глобального потепления.

Я гладила его по макушке, по худым плечам. Кара пристроилась рядом, пуская слезы в унисон вместе с ним.

Хотела бы я коптеть в том же горе, что и они. Разорвать сердце в клочья и ждать, чтобы кто-то собрал его обратно. Но это обычно всегда я. Я хожу и поднимаю ошметки, неуклюже сшиваю их между собой и притворяюсь, что теперь все даже лучше, чем было.

Я крепко держала Хайда, пока он весь трясся и отрывисто всхлипывал мне в плечо. Артур, стоя рядом, смотрел на нас с такой жалостью, что у меня сжимались внутренности. Горькая слезинка вырвалась из моего глаза, и я быстрым движением руки рьяно смахнула ее с лица, злясь на себя за слабость.

— Пятое июля, три часа, сорок девять минут, — глухо просопел Хайд. — Мои первые гейские слезы.

Друг оторвал красное, заплаканное лицо от моего плеча, и я ладонями вытерла с его щек мокрые дорожки слез.

— Все хорошо, — улыбнулась я.

— Я уродливо плачу? — понуро спросил он.

— Нет. Очень красиво. Как Шарлиз Терон в «Хэнкоке». Выглядит благородно.

— Тэдди, — Хайд горько посмеялся, укладываясь обратно на подушки. — Ты бы не смогла правдоподобно соврать, даже если бы от этого зависела чья-то жизнь.

Когда Хайд уснул, мы с Карой осталась дежурить около его кровати, а Артур зачем-то вышел с медсестрой в коридор и вернулся только через полчаса.

— Я вызвал такси, — сказал он, и я молча спустилась с ним вниз, чтобы проводить до машины.

Большую часть времени я смотрела себе под ноги, разглядывая испачкавшиеся в лужах подошвы «конверсов», а периферийным зрением все равно ощущала, как Артур буравит меня взглядом.

Он смотрел на меня, пока мы миновали лестничные пролеты. Смотрел, пока под покровом ночи обходили скверно постриженный газон больничного дворика. У меня было ощущение, что я как в «Жизни Пи» застряла в шлюпке посреди океана с бенгальским тигром и каждую секунду рискую стать его ужином.