– Тебя никто не заставляет. И вообще, ты мне как бы пришел вещи помогать собирать.

–Да забей. Это плёвое дело. Поверь, я столько переезжал, что знаю, о чём говорю.

– А я нет.

Ян обвел глазами стены его комнаты, обклеенные старыми выцветшими бледными голубыми обоями с облаками и радугой над ними. Странно было сознавать, что этот неизменный атрибут его жизни, который он наблюдал из года в год с самого раннего детства, сначала яркий, потом уже выгоревший, неодушевленный, так был дорог ему. Это были первые стены, приютившие его в своих бетонных объятиях, называвшихся комнатой. Здесь он впервые осознал себя как живое существо, со своим телом, не зависящим от картинки его зрения, способного совершать движения от одной лишь воли, легко и весело. Здесь он запечатлел образ матери, ну и пусть, что неясный, склонившейся над некогда стоящей в углу детской кроваткой. Теперь в том углу валялся голубой плюшевый зайчик, с которым он всегда когда-то спал в обнимку. Его подарили ему в четыре года, и он помнил, хоть отец в этом не верил ему, тот день, когда родители вручили ему еще новую тогда игрушку и тот восторг, его охвативший.

– Слышь, я уберу магнитолу из-под стола? Ноги хочу вытянуть. – Спросил Макс, не отрываясь от игры.

– Валяй.

Макс нагнулся, достав старый кассетный магнитофон, некогда принадлежавший его матери.

– Ого, а я думал, это прошлый век.

– Это и есть прошлый век. Это моей мамы. Я на нём её кассеты слушал.

– Какие?

Ян указал на старую коробку из-под обуви, задвинутую в самую глубь стола.

Макс, достав её, с интересом начал разглядывать лежавшие там футляры с цветными обложками внутри.

– Голубой щенок, это что? Что за пидорасня такая?

– Это аудио сказка, идиот.

– Да ладно. Тоже её?

– Нет, моя.

– Слушай, а чего твоя маман от вас сбежала? Твой отец вроде ничего перец. Моей мамане предложение сделал. – И с минуту помолчав, добавил – Если бы не сделал, не сидели бы мы так мирно. Так чего де кинула вас?

– Я не знаю. Мне было что-то около пяти и я очень мало помню то время. Просто в один день её не стало.

– Обычно, так говорят о покойниках.

– Я не знаю, отвали, а?

Ян начал раздражаться. Макс не знал меры ни в чём. Глупый, нервный, тщеславный, он мог назвать, наверное, еще целый список нелесных эпитетов, характеризующие парня, но только закрыл глаза, ложась так, чтобы на лицо попадал свет солнца.

– А он рабочий, и как его включать?

– Вилку в розетку воткни.

– Это что, Цой? И ты это слушаешь? Я просто видел треки в плейлисте. Там много салата.

– Ну и что?

– Да так, чудак ты.

Ян, ничего не ответил, погруженный в созерцание красноты внутренних век. Он представил себя незрячим, способный только слышать и осязать. Он слышал за окном отдаленный детский смех, пение скворца, и на всё это накладывалась мелодия, звучавшая у него внутри, требующая высвобождения, воплощение в то, что можно услышать и воссоздать раз не им самим, то кем-то другим. Как объяснить человеку с примитивными запросами, слушающего дешевую попсу и тому подобное, что музыка бывает разнообразна, как цвета и оттенки, и что каждой мелодии свой час, своё время. Музыка – это не слова, это состояние души, потребность в той или иной ноте, отражающей всё то, что творится внутри.

– Мы это брать не будем. Слишком много барахла тогда наберется.

Макс уже подошел к старому шкафу с антресолями, открыв скрипучую створку с зеркалом на весь проем.

– Я внемлю твоим советам, мудрец.

– Шмотья много не бери. Моя мамка собирается устроить тебе развлекательный фэшн, чтобы ты соответствовал мне.

Ян и на этот раз промолчал, не понимая, как можно быть таким внутренне глухим и слепым, чтобы не понимать очевидное, как Макс, полагающий, что им восхищаются и стараются ему подражать. Конечно, это было небезосновательным, потому что на самом деле находились такие, которые преклонялись перед Максом, умеющим внушить другим, если не уважение, то чувство, которое испытывает бедняк к идущему мимо богачу, чувство не совсем преклонения, но завистливого восхищения не человеком, а его состоянием, средой, где он обитает. Так было и с Максом. Он умел бросать пыль в глаза, собирать вокруг себя доверчиваю публику, слушающую его открыв рот и верящую всему, что он им не скажет. Его развязная, немного нахальная манера говорить растягивая слова стала в моде, как и дерганые движения, и жаргон, которым он заменял нормальную речь, не в силах выразить мысли, его одолевающие. Часто он вообще заменял их словами из текста репа, который слушал день и ночь. Некоторые считали это шиком, стараясь неловко, неумело подражать, но подражателям не хватало самоуверенности и наглости, поэтому им ничего не оставалось делать, как признать Макса идолом их преклонения и обожания.

Признаться, Ян вначале так же попал под влияния Макса, восхищаясь его способностью легкого флирта с симпатичными девушками, казавшиеся до этого ему недоступными. Он легко мог заставить улыбнуться даже самую неулыбчивую девушку, сорвать с неё обещание, и оставить в недоумении и замешательстве, в необъяснимом волнении, которое большинство девушек приписывали по своей неопытности к влюбленности.

Макс виртуозно вел свою игру, заставляя и других играть по его правилам, верить ему безоговорочно, когда он внушал, что нет чего-то, чего бы он не знал. Он был ублюдочный мудрец, развращенный познаниями жизни и опытом, позаимствованным из жизни других, но об этом, кроме него самого, никто не знал. Ян лишь догадывался об этом, часто ловя Макса на оговорках, мелочах, выдающих его и доказывающих, что его истории выдумка и ничего более, а он всего лишь трепло, завравшееся и запутавшееся в надуманных и нагроможденных один на одном фактах.

Кроме того Ян и сам стал постигать искусство любви, незатейливое на самом деле, как заезженная мелодия, которая, услышанная единожды, прокручивается сама собой в голове, как незаметный фон, как мотив повседневности и обычности. Сначала неумело, а потом все ловчее и ловчее Ян стал постигать души девушек, казавшиеся ему до этого сфинксами, тайной, скрытой за семью печатями. И вскрыв их, Ян не обнаружил ничего такого, о чём не догадывался и не знал.

Сейчас же от первоначального преклонения перед Максом осталось лишь лёгкое презрение, как и в самом начале их знакомства. Макс был хитер, гибок, но глуп, как и его мать. Именно той глупостью, слепой, бесцеремонной, самонадеянной, вульгарной и грубой.

Ян начинал уже тяготиться обществом Макса, как никогда ценя свое одиночество, которое он имел до знакомства с ним. Одиночество – это свобода мысли, фантазии, открывающей дверь во внутренний мир самого себя. И тут же вспомнилась фраза, произнесенная некогда Лерой: познай себя, и познаешь весь мир. Да, так оно и было. Подумав о Лере, Ян почувствовал легкую грусть, не давящую, а приятную в своем напеве. Всё равно между ними ничего бы не получилось. Дружба прошла, а влечение бы превратилось в конечном итоге в драму, если не для него, не способного сопереживать, то для неё, чуткой и ранимой.

Ян понимал, что их жизненные пути разошлись окончательно, и возможно пересеклись бы в какой-нибудь точке земного шара, но он отсёк такую возможность, больно задев её и обидев. Он ясно представил, как это было, видя его её глазами. Вот он идет с Катей, целует её, а Лера наблюдает, давясь слезами и мучаясь ревностью. И так повторялось почти каждый день, ведь они учились в одном классе. Постепенно, конечно, Лера смогла совладать с собой, спрятав свою боль, подавив её, но его это не обмануло. Ян часто ловил на себе её взгляды, пытливые, и между тем умоляющие, вопрошающие, как так, за что? Но Ян не мог ответить, сам не зная, за что. Конечно первостепенная обида была, когда Лера после драки отказалась за него заступиться всего лишь сказав правду, но вскоре в ходе развития событий обида потеряла своё значение, приобрела второстепенность и неважность, замененная на привычку, ставшую непреодолимым препятствием для сближения и мира. Кроме того, был еще и Макс.